Любовь и педагогика - Мигель де Унамуно

– Хорошего же вы о ней мнения!

– Послушайте, я считаю, что вы сослужили мне службу, подготовили почву, привили ей вкус к женихам, вы были моим предтечей…

– И вы были бы в состоянии обезобразить ее, если б до этого дошло? – восклицает Аполодоро, осененный внезапной мыслью.

– Еще бы! Обязанность уважать невинность красивых девушек, как и многие другие запреты, мы возлагаем только на своих ближних, но не на себя…

«Но почему я его не бью? – вопрошает себя Аполодоро. – Я обязан его ударить… И отчего?… отчего?… Отец говорит, что нет ни почему, ни отчего, а есть только как… Но как я его ударю?»

– Значит, мы договорились, друг мой Аполодоро, что мы оба ее любим и ей надо будет выбрать одного из нас…

«Да за кого он меня принимает?»

– Ладно, пусть решает она сама…

– Игра у нас пойдет в открытую и без подвоха. Кстати, если она предпочтет меня, а вас оставит, то вам, разумеется, не будет оснований переживать и принимать эту историю близко к сердцу, потому что невеста, которая вот так оставляет жениха только потому, что подвернулся другой… Постойте, о чем вы задумались, дружище Карраскаль?

– О, простите! Так вы говорили…

– Ну, послушайте, старина, отец научил вас стольким вещам, мог бы и воспитать получше!

– Воспитать?

– Да, воспитать. Вы не знаете, что такое хорошее (воспитание?

– В генетической классификации наук оно отсутствует.

– Ну и шутник же вы!

– Шутник? Я не знаю, что это такое.

– И вы притязаете на Клариту?

«Ну почему я его не бью? Отчего не бью? Как это я его не бью?»

Тем временем они приходят в город.

– Значит, мы сошлись на том, что передадим нашу тяжбу в ее руки и пусть она ее разрешит, верно? Как настоящие друзья! До встречи!

Какая слабость! Какая непростительная слабость! Аполодоро охватывает желание растаять, прекратить существование вместе со всей премудростью, накопленной в его мозгу! «А когда я умру и мозг мой в могиле подвергнется распаду, куда денутся мои знания? Какую форму они примут? Ведь в мире ничто не исчезает, а лишь преобразуется… Эквивалентность сил… Закон сохранения энергии… Ах Кларита, моя Кларита! И что это за жизнь, пресвятая дева, что за мир! И для чего, к чему все это? Ох этот Федерико, этот Федерико!.. Может, он хотел просто посмеяться надо мной? Или сделает, как сказал, и станет домогаться руки Клариты? Но она не бросит меня, не может бросить, не должна бросить, не захочет бросить… Любит ли она меня? Существует ли способ узнать, любит женщина или нет? Любит ли женщина вообще? Любит ли меня Кларита? О, этот Федерико, этот Федерико…»

– Луис, сынок мой…

– Что, мама?

– Я ее видела, Луис, познакомилась с ней, познакомилась… Она очень мила.

– Мила?

– Да, Луис, мила. Папа идет, Аполодоро!

И Аполодоро уходит в свой угол работать не то над большой повестью, не то над небольшим романом, сентиментальным и поэтическим, который он теперь не выпускает из рук, ибо, несмотря на запреты отца, его охватил великий зуд творчества, он хочет во что бы то ни стало пробиться в литераторы, он не жаждет славы мыслителя, философа, социолога, он будет поэтом, поэтом в прозе, и вот он описывает первую любовную тоску, шлифует и полирует свое произведение, дабы стало оно нежным и деликатным для слуха, старательно отрабатывает психологические выводы, с этой целью производит анализ собственных чувств, и теперь ходит на любовные свидания, ставя перед собой каждый раз определенную художественную задачу. Его любовь отныне подчинена творчеству, он создал театр внутри самого себя, наблюдает за собой, анализирует и разбирает по косточкам свою любовь.

«Потому что… ну, скажем прямо, разве мне не скучно с Кларитой? Что она может сказать, кроме глупостей? разве есть у бедняжечки хоть какой-то разум? Хоть раз она произнесла что-нибудь разумное и не банальное. Я ведь люблю ее по инерции, по привычке, я жертва собственной любви. Все это я понимаю, но, когда я рядом с ней, я глупею и рассуждать уже не могу. Красива ли она? Пожалуй, нет, таких много!.. А все-таки она красивей всех! Впрочем, может быть, я привык к ее лицу?»

XII

Не расстроена ли чем-нибудь Кларита? С ней творятся что-то странное. Отвечает не на то, о чем Аполодоро ее спрашивает, а на то, что он, по ее мнению, должен был у нее спросить. Правда, эта черта присуща всем женщинам, но с ней это впервые. Однако заговорить о Федерико нельзя, нельзя даже выказать ни малейшего подозрения на этот счет. К тому же дон Эпифанио в последнее время чем-то вроде недоволен. Что ж, удвоим нежность!

– Ты моя педагогика, моя живая педагогика, ты моя, – и он подходит к ней поближе.

– Почему ты называешь меня таким отвратительным именем?

– О, ты права, Клара, Кларита, моя милая…

Она молчит. «Черт бы побрал этого Федерико…» – думает Аполодоро, но тут вдруг Кларита выпаливает:

– Ты ходишь к мессе, Аполодоро?

– Если ты этого хочешь, Кларита…

Сразу же на горизонте его совести подобно грозовым тучам возникают образы дона Авито и дона Фульхенсио.

– Если я хочу, если хочу… Нет, ты скажи, ходишь или нет?

– Пока не хожу, но буду ходить.

А сам в это время думает: «Мне бы только отвадить от нее Федерико…»

– Ты читаешь молитвы по утрам и перед сном?

– Буду читать.

– А твоя мать…

– В доме она пустое место…

– Так поди исповедайся дону Мартину; если ты иудей, ты мне не пара.

– Но я…

– Не хочу иудея!

– Хорошо, Кларита, но послушай…

– Пойдешь ты к дону Мартину?

– Чтобы он обратил меня к вере?

– Пойдешь ты к дону Мартину?

– Да зачем тебе это?

– Пойдешь ты к дону Мартину?

«До чего иррациональны женщины!» – думает Аполодоро, а вслух произносит:

– Ну ладно, пойду.

– Значит, пойдешь к дону Мартину?

– Да, дорогая, да, пойду к нему.

– Ну вот, теперь я тебя люблю.

– Теперь меня любишь? Теперь любишь меня? Скажи, меня любишь, меня? Не опускай глаза, ну, Кларита, пожалуйста, скажи: ты меня любишь?

– Ты сам знаешь…

– Нет, ты мне скажи: любишь меня?

– Да как ты не понимаешь, что об этом не спрашивают!

– Еще как спрашивают! Ну, я ж тебе обещал пойти к этому дону Мартину! Скажи: ты меня любишь?

– Ну, хорошо, хорошо…

«"Ну, хорошо, хорошо…" Всего-навсего «хорошо», а перед ним еще «ну». Это все Федерико, не иначе Федерико».

Как только Аполодоро уходит, Кларита, не мудрствуя лукаво, принимается сочинять ответ Федерико. При этом она рассуждает так: «Этот молодой человек недурен и ставит' вопрос прямо, он хочет, чтобы я порвала с Аполодоро и взяла в женихи его. Бедняжка Аполодоро! Он такой добрый, такой несчастный! И так меня любит! А я? Люблю ли я его? Но что значит любить? Что за штука эта любовь? Нет, нехорошо так поступать, я же приняла его предложение… Хотя почему нехорошо? Они-то нас бросают, если приглянется другая, а чем мы хуже их? Только вот приглянулся ли мне этот другой? Папа, кажется, недолюбливает Аполодоро, считает его чудаковатым… Но он такой добрый, такой несчастный, так любит меня! Федерико поэлегантней, половчей, не такой странный… Да ну их, в конце концов, пусть разбираются сами! Я скажу Федерико и да, и нет, что я связана словом и не связана, не стану обнадеживать, но и лишать надежды не буду. Пускай подерутся, посмотрим, кто кого; скорей всего, Федерико одолеет… Он больше похож на мужчину». И она отвечает Федерико неопределенно, так, чтобы он не потерял надежды.

А бедный Аполодоро хочет стать чем-то, он хочет этого из-за нее и ради нее, потому-то он и трудится так усердно над своим романчиком. Проведя несколько часов в мучительных раздумьях, встает из-за стола в отчаянии: «Никогда из меня ничего не получится!» В коридоре видит безмолвно вздыхающую тень матери, которая проходит мимо, а в глазах ее – безучастие хронической летаргии.

«Сегодня вечером я пойду к ней и спровоцирую сцепу, на которой я застрял… Нет никакого сомнения в том, что невеста, кроме всего прочего, – великолепный объект для литературного эксперимента. Менагути прав, большая любовь подвигает на великие поэтические дела; банальная любовь ведет к производству детей, героическая любовь – к созданию поэм, картин, симфоний. Итак – сегодня вечером».

Наступает вечер, и в парадной дома Клариты Аполодоро ощущает прилив смелости: впереди у него высокая художественная цель, а сзади его подталкивает тень Федерико. Кровь ударяет ему в голову, стучит в висках, и он с ходу хватает Клариту в объятия; та не сопротивляется. «Она покорилась мне, я победитель, герой, мужчина!»

– Ты меня любишь?

– Сам знаешь, но пусти… пусти…

А он прижимает ее к груди и срывающимся голосом продолжает:

– «Сам знаешь» – не ответ. Скажи, любишь меня?

Она роняет «да».

– «Да» – и больше ничего?

– Ну, а что же ты хочешь, чтоб я тебе сказала? Только пусти меня, пусти…

Аполодоро смотрит ей в глаза, но она закрывает их, чтоб не выдали секрета. Он целует ее, она дрожит, он прижимает губы к ее глазу, и тут она испуганно восклицает: