Любовь - только слово - Йоханнес Зиммель

— Бедный доктор Флориан.

— Подожди немного с сочувствием. Скоро по твоей щеке потекут слезы. Побои в школе — это еще не все. Дома, когда мой отец смотрел тетради, не то еще случалось. Он был очень вспыльчив, мой отец, так как у него было высокое давление.

— Мне это знакомо, — говорю я и думаю: «Еще никогда я не чувствовал себя у кого-нибудь как дома». — Мой старик такой же. Вы ведь сами знаете, что с ним случилось, господин доктор.

Он кивает.

— Приходится только удивляться, — говорю я, и это звучит не дерзко, а уважительно, — что после всего этого вы стали таким здравомыслящим человеком!

— Я с трудом брал себя в руки, — говорит он, — и, кроме того, ты не знаешь, каков я на самом деле. — Он ударяет себя в грудь. — Но все ужасное внутри, как заметил когда-то Шиллер. Да, внутри. Каждый имеет то, что хочет.

Если бы я был девочкой, я бы влюбился в шефа. Мужик что надо. Есть ли у него жена? Кольца я не вижу.

Да, каждый может иметь то, что он хочет. Хотел бы я стать когда-нибудь таким. Тихо, решительно, умно и с ощущением радости. Но все это остается лишь благими намерениями…

— Теперь будь внимателен, — говорит шеф. — Мой отец, мелкий служащий, не особо церемонился со мной. Он избивал и двух моих братьев наравне со мной и ругался с матерью. Когда мне было девять лет, тогда, пожалуй, и возникло грозовое облако над домом Флориана!

Он говорил об этом, смеясь и одновременно делая гимнастику для пальцев, и мне тут же приходит в голову мысль: а действительно ли он так несчастлив? То, что он несчастлив, я чувствую внезапно. Причем ясно, совершенно отчетливо и как-то очень остро, чересчур остро. Я иногда знаю, что думают другие, что происходит с ними, — и это всегда верно.

Что же так угнетает шефа?

— Моя мать, — продолжает он, — уже совсем отчаялась. Потом все же у нас появился новый учитель. Он не был похож на первого, он отвел меня в сторону и сказал: «Я знаю о твоих трудностях, о проблемах с правописанием и о том, что происходит дома. Я не буду подчеркивать ошибки в твоих работах. Ты же не должен ни в коем случае терять надежды. А теперь за дело!»

— Черт возьми!

— Да, черт возьми! Ты знаешь, что было в результате?

— Ну, вероятно, покой и согласие снова возвратились в ваш милый дом.

— Именно так. Но он сказал, что я — совершенно особый случай, и это пробудило во мне дух противоречия. Это привело меня в ярость. Никому неохота считать себя неудачником. Не так ли? Я взял себя в руки. И спустя несколько месяцев писал абсолютно без ошибок. И знаешь, что я решил тогда?

— Стать учителем.

— Теперь ты это знаешь. Я хотел стать таким учителем, как этот второй, его звали Зельман. Мы называли его только так: «душа». Мне хотелось иметь свою собственную школу, где бы я применял свои методы воспитания, и принимать отпрысков не только богатых родителей, но и талантливых бедных детей. Ведь мой отец никогда не посещал высшей школы. Почему ты так смотришь на меня?

— Ах, ничего.

— Нет, скажи.

Хорошо, скажу. Этому мужчине можно сказать все.

— Это, конечно, великолепно, что вы даете стипендию одаренным бедным. Но в этом деле не все так просто.

— Именно?

— Вы говорите, что в вашем интернате должны быть не только дети богатых, но и одаренные бедные дети.

— Да, и что?

— Таким образом, никогда не будет справедливости.

— Как не будет?

— Справедливость, или, можно сказать, равновесие, возможны лишь в том случае, если вы будете принимать и не слишком одаренных бедных детей. Получается, что одаренные бедные, получающие стипендии, невзирая на ум, прилежание и хорошие оценки, должны бросаться всем в глаза, быть у всех на виду? К чему это приведет? К карьеризму, к интригам? К подлости? Вы хотите сделать для бедных добро, это хорошо, доктор, но какой ценой? Действительно, я часто об этом размышлял. Так повсюду: одаренное меньшинство должно добиваться удвоенных успехов.

Здесь он снова рассмеялся и некоторое время совсем ничего не говорил, потом тихо ответил:

— Ты прав, Оливер. Но мир не таков, каким мы, каждый для себя, желаем его видеть. Что я должен делать? Давать стипендию и бедным идиотам? И исключать поэтому идиотов богатых? Я не могу себе этого позволить. Тогда я разорюсь. А какая от этого польза для бедных талантов?

— Вы правы, — сказал я.

— Нам надо бы почаще беседовать, — сказал он. — Ты бы не мог иногда вечером заходить ко мне?

— Охотно, господин доктор!

Господи, хоть бы раз, один только раз мой отец поговорил так со мной!

— Именно потому, что любое дело можно выполнить хорошо на шестьдесят, самое большее — на семьдесят процентов, я взвалил на себя этот груз — я имею в виду бедных детей. Так сказать, в качестве алиби перед самим собой. Да, в качестве алиби, — повторил он неожиданно резко и встал. — Это, пожалуй, все, Оливер. Ах да, еще кое-что. Ты, конечно, можешь увезти свою машину. Во Фридхайме есть гараж. Ты можешь поставить ее там. Здесь, наверху, ни у кого из учеников машины нет. Ты ведь можешь ничего не иметь, так ведь? Именно ты, который так много рассуждал о паритете и справедливости, должен понимать это.

Что можно было на это ответить? Первым желанием было надерзить. Но я повел себя иначе:

— Конечно, господин директор, — сказал я, — утром я уберу машину.

— Хорошо, твой багаж уже в «Квелленгофе». Ты можешь уехать прямо сейчас.

— Я буду жить в «Квелленгофе»?

— Я же написал обо всем твоему отцу.

— Но…

— Но что?

— Я встретил недавно Ганси, который живет в «Квелленгофе». Там ведь живут маленькие мальчики?

— Да, — сказал он. — Именно поэтому. Мы размещаем учеников таким образом, чтобы среди маленьких находились и несколько старших воспитанников, которые могли бы их защитить. И присмотреть за ними. Мы, конечно, стараемся выбирать добросовестных взрослых. В этот раз остановились на тебе.

— Не зная меня?

— После того как я узнал, что тебя исключили из пяти интернатов, мой выбор был предрешен.

— Господин доктор, — сказал я, — вы самый умный из всех, кого я знал!

— Допустим, — сказал он. — Приятно слышать. Ну и как ты поступишь?

— Это ведь ясно, как похлебка из клецок. Вы поручили мне присматривать за малышами, но одновременно и связали меня обязательством.

— Каким? — спросил он лицемерно.

— Хотите часто общаться со мной… Сделать меня образцом… и… и… Впрочем, вы сами знаете…

— Оливер, — сказал он, — я должен возвратить тебе твой комплимент. Ты самый умный юноша, которого я когда-либо встречал.

— Но сложный.

— Это я особенно люблю, ты знаешь.

— Подождите, — сказал я. — Вы еще увидите, можно ли любить такое.

— У тебя есть уязвимая точка. Она есть у каждого. У фрейлейн Гильденбранд тоже. Мне бы совсем не хотелось находиться рядом с людьми, у которых нет слабых сторон. Люди, лишенные слабостей, не совсем нормальные. Признайся, какое у тебя слабое место?

— Девочки.

— Девочки, да, — бормочет этот ужасный учитель, — и в твоем возрасте скоро будут женщины. Ты пьешь?

— Немного.

— Теперь поезжай в «Квелленгоф». Познакомься со своим воспитателем. Его зовут Гертерих. Он здесь новенький, как и ты. Твоя комната расположена на втором этаже. Там живут еще двое взрослых парней, их зовут Вольфганг Гартунг и Ноа Гольдмунд. Они старые приятели. Отец Вольфганга в 1947 году повешен американцами. Как военный преступник.

— А Ноа?

— Ноа еврей. Когда нацисты забрали родителей, его спрятали друзья. Ему был тогда один год. Он вообще не помнит своих родителей. Вольфганг, впрочем, тоже. Ему было три года, когда повесили его отца. Мать убили еще раньше. Их пребывание в интернате оплачивают родственники. Родственники Ноа живут в Лондоне.

— И они друзья?

— Самые лучшие, каких только можешь вообразить. Тебе все ясно? Ну и прекрасно! Отец Вольфганга был законченный зверь. На уроках истории постоянно говорят о нем. У нас очень радикальный учитель истории, который три года провел в концентрационных лагерях.

— Это, должно быть, очень приятно Вольфгангу, — сказал я.

— Именно. Никто не желает иметь с ним никаких отношений, все хотят только выяснить, что же совершал его отец. Лишь Ноа сказал: «Что может Вольфганг против своего отца?» — Эти слова я должен взять на заметку. Что может молодой человек против своего отца? Что могу, например, я? Нет, об этом лучше не думать. — А затем Ноа сказал Вольфгангу: «Твои родители убиты, и мои тоже, и мы оба ничего не можем изменить. Хочешь стать моим братом? Так здесь заведено».

— Я знаю об этом. Я уже столкнулся с одним из тех, кто попросил меня о том же.

— Кто же это?

— Маленький Ганси.

— Это чудесно, — сказал шеф и потер руки, — это радует меня, Оливер. Действительно, это меня радует!