Стоять в огне - Богдан Сушинский

— У Иванюка есть кое-какие связи, правда, не очень надежные, с лагерем военнопленных. Нужно использовать этот канал. Должны же там хоть что-нибудь знать о побеге и сбежавшем.

— Это ничего не даст. Если Романцов — провокатор, значит, настоящего Романцова среди живых уже нет. Так что в лучшем случае из лагеря могут подтвердить: да, бежал пленный под номером таким-то. Ну и что? Мы ведь не можем привести в лес, на очную ставку, целый барак.

— Почему так безнадежно? Давно предлагаю напасть на лагерь, перебить охрану и освободить пленных.

— Я уже говорил об этом с комиссаром «Чапаевца», ты же знаешь, он базируется севернее нашего лагеря. Люди из этого отряда тоже наладили связь с пленными и даже с кем-то из охранников. Однако никаких серьезных операций командование пока не планирует. Ждет, когда в лагере сформируется подпольная группа, которая поддержала бы партизан во время нападения. Иначе будет слишком много жертв и среди партизан, и среди пленных. Что же касается Романцова… Самое верное — устроить неподалеку от крепости засаду и захватить в плен одного из «рыцарей» Штубера. Если Романцов — их агент, пленный наверняка выдаст его.

— Осталось захватить этого самого «рыцаря», — вознес руки к небу Владислав. — Это так просто. В засаду идти сегодня?

— Я и не говорю, что просто. Но это реальный выход. Не будем спешить. Захватить кого-либо из «рыцарей» без открытого боя вряд ли удастся. Штубер наверняка учитывает возможность такого захвата и принял меры. Пошлем на разведку Клима Вознюка. Парень местный, окрестности знает. Пусть хотя бы денек понаблюдает за крепостью.

— А потом?

— Есть одна идея. Жаль, что погибла группа твоего земляка капитана Залевского.

— Патриотов великой Польши, о которых ты рассказывал?

— Нам бы сейчас очень пригодилось их подземелье, — объяснил Беркут, — и их связи.

— Не впервые жалею, что опоздал со знакомством с ними.

— Тогда я мог бы потерять лучшего из своих бойцов. Зов крови и обет землячества оказались бы сильнее.

— Как провидец ты уже ничем не рискуешь.

…А ведь тогда Громов так и не смог выяснить, почему группа Залевского провалилась. Просто однажды, придя к усадьбе капитана, он увидел, что дом взорван. Подземелье, как ему объяснили, тоже. А еще через несколько дней узнал, что капитан Залевский покончил с собой в камере гестапо, а Янек и Владислав повешены. До сих пор Беркут не терял надежды установить, кто именно предал группу, и отомстить за нее. Да, было время, когда он со своими бойцами неделями отсиживался у Залевских, пока фашисты прочесывали лес и томили солдат в засадах. Надежно укрывало их подземелье Залевских и в суровые зимние месяцы. Да что там… они и продержались так долго в тылу врага во многом благодаря существованию этой удивительно надежной базы.

«Странно: польская разведка позаботилась о создании таких баз, а наша почему-то нет, — подумал Андрей. — Насколько они облегчили бы участь подпольщиков и партизанского движения!»

19

Прошла неделя с тех пор, как Беркут побывал в крепости. Теперь Штубер уже понимал, что рассчитывать на дальнейшие контакты с ним не приходится. И если прежде потери своего отряда и посещение Беркута он мог оправдывать конечной целью — вербовкой командира партизанской группы, то сейчас вся эта затея уже казалась ему слишком наивной.

Сегодня он снова вызвал к себе водителя Йозефа Каммлера. Тот явился сразу же. Лихо отдал честь. Страх перед тем, что его может арестовать гестапо, уже прошел, и теперь Каммлер чувствовал себя чуть ли не героем. Как-никак, он сумел перехитрить партизан, вырваться из когтей самого Беркута и даже стрелял в него.

— Еще раз расскажите, как все это происходило. Только не торопитесь. Со всеми подробностями. И не привирая. Сами знаете, чего мне стоило вырвать вас из рук гестапо. А ведь там на вас смотрели как на изменника, выполнявшего все приказы бандитов ради сохранения собственной шкуры. Впрочем, так оно на самом деле и было. Ведь ради спасения?… — Штубер насмешливо взглянул на Каммлера. Ему приятно было видеть, как с лица солдата сползает маска самодовольства, а вместо нее появляется серая тень страха.

— Не совсем, господин гауптштурмфюрер. Там возникла такая ситуация, что…

— Я вызвал вас не затем, чтобы выслушивать оправдания. Они меня не интересуют. Еще раз обо всем этом происшествии… Я весь внимание.

Водитель снова со всеми подробностями рассказал, как он оказался в плену у Беркута и что происходило потом, вплоть до его возвращения в крепость.

— Вы действительно стреляли? — недоверчиво переспросил Штубер, как только солдат дошел до того момента, когда Беркут отпустил его.

— Могу поклясться на Библии, господин гауптштурмфюрер.

Штубер поморщился. Всякое упоминание о церкви или Святом Писании вызывало в нем какое-то необъяснимое раздражение. Он очень редко задумывался над тем, существует ли Бог на самом деле. Но и никогда не мог понять, что заставляет мужчину становиться на колени перед иконой. Поэтому любые клятвы «на Библии» воспринимал, как неумную шутку.

— И уверены, что попали в кого-либо?

— Не уверен. Я стрелял в бандита, который был в форме оберштурмфюрера… Думаю, что не промахнулся. Но он не упал. Почему-то… Не могу сказать точно. Я сразу умчался оттуда. Вы же понимаете: замешкайся я хоть на мгновение…

— И этот партизан просил передать мне, что он умеет сдерживать свое слово?

— Именно об этом он и просил. Двое других настаивали на моей смерти. Но оберштурмфюрер был против. Решительно против, — чеканил Каммлер.

«Жаль, что Беркут не прислушался к их совету, — подумал Штубер. Он встал из-за стола и подошел к бойнице. — Если б не этот идиот, подробности визита Беркута оставались бы моей личной тайной. — А теперь о них знает все отделение гестапо. Не говоря уже об абвере».

— Итак, оберштурмфюрер спас вам жизнь, а в благодарность за это вы сразу же выстрелили в него? — вопрос вырвался у Штубера непроизвольно. Лишь потому, что его раздражал болван-водитель, на котором военная форма висела, как на полигонном чучеле.

— Но ведь, господин гауптштурмфюрер… Это же явный враг…

— Конечно, конечно, — спохватился Штубер. Меньше всего ему хотелось, чтобы солдат заподозрил его в жалости к врагу, который он, Штубер, никогда не испытывал. — Вы свободны. Единственное, что я вам советую и приказываю: поменьше болтать о своих «подвигах». Вы поняли меня?

«А ведь если операция против партизан не удастся и кретинам из гестапо придет в голову найти виновного, этот олух будет для них неоценимым свидетелем», — подумал Штубер, когда шофер вышел. Несколько минут он нервно вышагивал по своей каморке, затем дернул за бечевку, на конце которой там, внизу, у денщика висел колокольчик.

Ганс Крюгер явился немедленно. Это был деревенский парень, лицу которого, казалось, не были присущи какие-либо проявления чувств и сквозь невозмутимость которого отчетливо просматривалась умственная неполноценность. Именно это и определило его судьбу. Потому что Штуберу нужен был именно такой денщик: по-крестьянски старательный, трудолюбивый и несколько туповатый, которому и в голову не придет размышлять над словами и поступками своего командира.

— Вызови шарфюрера Лансберга. А когда он выйдет отсюда, пригласи фельдфебеля Зебольда.

Ганс кивнул. Этот кивок напоминал неуклюжий поклон состарившегося швейцара. Отвечать, как подобает военному, Штубер так и не приучил его.

Карл Лансберг вошел сразу же, словно в ожидании вызова стоял за дверью. В отличие от Ганса, этот крепкий двадцативосьмилетний парень напоминал старых прусских интеллигентов. Если бы Штубер не знал, что перед ним сын уголовного преступника-рецидивиста и что на счету Карла как минимум двенадцать крупных террористических акций, две из которых получили международную огласку, то считал бы, что имеет дело с холеным профессорским сынком. Эта внешность, эти изысканные манеры… Штубер никак не мог понять, откуда они у Лансберга. Но они исправно служили Карлу той маской, благодаря которой его принимали как своего в любом порядочном обществе. К тому же он с уверенностью дилетанта умел свободно поддерживать разговор на любую тему, чем особенно нравился старшему поколению интеллигентов и женщинам.

Служба безопасности учла это: Карл Лансберг, он же агент по кличке Магистр, специализировался на убийствах интеллектуалов, «склонных, — как это деликатно формулировалось, — к явному покраснению».

В среде офицеров службы безопасности даже бытовал мрачный полуанекдот о том, что, перед тем как уничтожить свою жертву, Лансберг читает ей популярную лекцию о путях развития европейской философской мысли сороковых годов двадцатого столетия. Затем вручает свою визитную карточку и только потом стреляет. Но таким образом, чтобы кровь залила визитку, которую он приобщает к своей коллекции.