Чудаки с Улики. Зимние птицы - Анатолий Максимов

На улице, густо вздымая пыль, появилась ватага Милешкиных.

Людмила и Василек тащили на себе по вязанке тальникового хвороста, в руках Люсямны бидон, у малышей литровые банки на веревочках, полные черемухи. Мать и ребята зачумазились, выглядели усталыми. Удальцы дружным хором поздоровались с Пронькиным, как с долгожданным гостем.

— Положи-ка свою папочку на крышу сенцев да угощайся черемухой, — приветливо сказала Людмила председателю. — Куда тебе торопиться на ночь глядя, а мы тем временем ужин сварганим.

Подняла дырявое ведро — и в огород; повозилась несколько минут в зарослях осоки и принесла картошки. Василек с ловкостью взрослого парня наломал через колено хвороста. Петруша и Мишутка стаскали дрова к летней печке.

Пронькин был покорён, видя, как дети наперегонки мчались выполнять поручения матери. Никто не приставал к нему с докучными вопросами. Даже самый крохотный, Мишутка, не смотрел на чужого дядю букой. Он приблизился к Пронькину с доверчивой улыбкой и, наблюдая, как тот брал из бидона черемуху, сказал:, — Во-он, дядя, бо-льшая, вон ишо…

— Давай вместе угощаться, — пригласил председатель.

— Не хочу. Я в лесу до шейки налопался.

— А веток почему не наломал?

— Ишь ты какой хитрый! Нельзя. Мама Мила говорит, больно черемухе. Дай тебя дерну за ухо — больно будет?..

Люсямна кликнула к себе Мишутку, тот сразу понял, зачем.

Людмила подхватила с печки ключом кипящую кастрюлю, унесла в избу, за ней потянулись удальцы. Без визга и толкотни расселись за стол: у каждого в одной руке ломоть хлеба, в другой — ложка. И председателя Людмила пригласила ужинать, заметив, что, когда перезваниваются полдюжины ложек, постные щи и сытому покажутся пиршеством.

Глядя на хозяйку, председатель думал, что никогда не знала она нужды и забот, не омрачали ее сердце злые люди. Мало ли женщин, которые бывают непосредственными, умными девчонками, но, повзрослев, отчего-то глупеют, блекнут. Людмила, напротив, внутренне развивается, не утрачивая что-то светлое.

Наевшись, ребята осоловели, из ограды выходили гуськом к березе. Людмила стояла под лестницей, готовая поймать любого, кто, задремав, сорвется с узких поперечин. Забравшись на настил и снимая сандалии, Мишутка, устало моргая, сказал:

— И ты, дяденька, залазь к нам, мы подвинемся.

Пронькин и Людмила присели на нижнюю поперечину лестницы, послушали, как удальцы, словно птицы в тесном гнезде, немного поворковали и затихли. От густых ветвей березы развеивался теплый сладковатый запах. Где-то на краю села мягко потатакивал мотор электростанции. Зажглись на столбах тарельчатые светильники, и сейчас же на яркий свет слетелись мотыльки и мошкара. С крутого берега Кура, где всегда прохладно от быстрой воды и нет комаров, доносился девичий смех.

— Как же так получилось?.. Растрата на складе… — неохотно заговорил председатель. — И ключи, говорят, доверяла…

— Да ты на что намекаешь? — с недоумением взглянула на гостя Людмила. — Кому обворовывать? Все свои… Не скрою, семечки насыпала в кармашки деревенским бурундукам, так не задаром, они уборку в складе делали. Взрослые работники наряд потребовали бы, а я подсолнушками от ребят откупилась. Нанайке Акулине немножко давала в кредит муки… Ты не строй изумленные глаза, Иван Терентьевич, вернет Акулина долг не мукой, так сазанами и карасями, обещала. — В словах Людмилы явная ирония. — Да, еще зимой отвезла на санках два мешка сои в тайгу диким косулям, на колхозной земле пропадали от голода… Вот и вся моя растрата…

— Да при чем тут Акулина и косули, садовая твоя голова! — Наивные ответы Людмилы сердили Пронькина. — Какой прокурор примет к делу косуль!..

— Хватит судачить о растрате. Подумаешь — полтысячи. Нынче разве это деньги! Накоплю и внесу. — И опять загадочно улыбнулась: — Послушай, как девчата смеются на Куре…

Пронькин пожелал Милешкиной спокойной ночи и отправился домой.

Его догнала Степановна и, запыхавшись, спросила:

— Засудят или по многодетности простят?

— Посадят за доверчивость! — выпалил Пронькин и быстро зашагал от сконфуженной женщины.

Ивану Терентьевичу перевалило за шестьдесят, однако не разучился он по-юношески возмущаться и мечтать.

«Завтра на правлении выскажусь!.. — распалилась его седая голова. — Я скажу вот что… Миллионы лет человеки воспитывают в себе любовь и братство друг к другу. Горы стихов написали об этом поэты. И мы, товарищи колхозники, вечно стремимся к добру и взаимной доверчивости. Так? И вот перед нами возникла Людмила Милешкина — плод нашей мечты. Мы породили и воспитали Людмилу, и мы же не узнали ее — засмеялись, запоказывали на нее пальцами. Да еще кто-то из нас не побрезговал воспользоваться простотой Людмилы… Стыдно, нам, товарищи!.. Вот как выскажусь завтра…»

Проводив Пронькина, Людмила поднялась на помост посмотреть, как спят ребятишки. В конце июля выдались лунные, чистые ночи, и ситцевый полог расписали черные тени веток, на клеенку падали крупные капли росы. Людмила сидела перед спящими удальцами и всматривалась в их лица, пытаясь угадать, что им снилось, какие мысли в туманной обволоке навещали детей.

Люсямна, подложив обе ладошки под левую щеку и подтянув к животу колени, удивленно вскидывала точеные бровки — видно, чем-то восхищалась во сне. «Опять летит легкой птицей над кедровым лесом, о котором рассказывал ей отец, — подумала Людмила. — Лети, дочка, сон хороший. После полета во сне целый день бывает настроение крылатое…»

Мишутка почмокал припухшими губами и хихикнул. Каждую ночь прибегает к нему красная с белым хвостом собака и носится взапуски с мальчонкой, танцует на задних лапах, достает из студеного Кура палку. Проснувшись, Мишутка вылазил из полога и звал собаку. Поняв, что никакой собаки нет наяву, затевал от обиды рев. Характером Мишутка был вылитая мать; может, потому и взрослые особенно любили его.

У Васи сосредоточенное, хмурое выражение на лице — наверно, мастерил какую-нибудь игрушку или починял ботинок, и получалось у него не так, как хотел бы, оттого и сердился Василек. Людмила повернула сынишку со спины на бок, подула на его лоб, и лицо парнишки сделалось безмятежно спокойным.

«Еще насердишься, — с грустью подумала мать, — Настойчивым трудно жить…»

Особенно долго она смотрела на лицо Петруши. Этот спал крепко. Вдоволь набегался за день, накупался в Улике, а теперь посапывал без сновидений. Людмила пыталась и не могла представить себе, кого растила в Петруше, какого человека? Загадочный рос мальчуган. Его почти не было слышно, скажет два-три подковыристых слова и опять молчит. Упадет на бегу, расшибет коленку в кровь и лицом не дрогнет. Зато глаза у Петруши были выразительнее иного языка, не по-детски переменчивые, наблюдательные. Бывало, советуется Людмила с удальцами: пойти на рыбалку или в огороде картошку прополоть, а сама посматривает на Петрушу, что он скажет… Или нарядится в новое платье — удальцы ликуют, на все лады расхваливают обновку матери, но та их мало слушает: смотрит на Петрушу, ждет его похвалы. В ребячьих играх мальчуган редко участвовал, любил строить диковинные домики и мосты через ручей. Рыбача на речке, воткнет в берег удилище и смотрит на другую сторону, через луг, на далекий лес, а что держит в уме, не рассказывает. Все Милешкины были непохожие друг на друга характерами, а Петруша так вовсе особенный рос.

Людмила нередко выслушивала от деревенских: «Куда тебе столько их? Двоих бы хватило, а то четверо, да еще, гляди, принесешь…» Людмиле никогда не мешали дети. Наоборот, рождения каждого ребенка она ждала с нетерпением, как после долгой, нудной зимы прихода лета, как цветения сада и вскрытия реки. Чувствуя ребенка в себе, Людмила не беспокоилась, что с ним делать и как его вырастить, ей хотелось только поскорее увидеть его. Он должен родиться не похожим на братьев и сестренку, на отца и мать — ни на кого! Она всегда ждала необыкновенного ребенка. Ребенок рождался, и Людмила не могла себе представить жизни без него. Ей казалось: не дай бог, умри ее ребенок, и во всем свете настанет великое опустение, без весен и любви. С появлением каждого младенца открывалось ей в природе, в людях многое по-новому; утреннюю речку и росный луг она чувствовала как-то острей, ко всему на свете становилась еще отзывчивей. Ей казалось, что без детей не смогла бы видеть озерко с ротанами и утятами кряквы, следы зверей на снегу, и не испытывать бы Людмиле полным сердцем жизнь. Она радовалась своей судьбе и не хотела ничего лучшего, вот если бы еще Милешкин не летал по БАМу…

Нагляделась вдоволь на спящих удальцов мать, намечталась о их будущем и прилегла вздремнуть, пока еще на ветреном берегу Кура молодежь хороводит.

Часа через два проснулась бодрой, как умылась. Умела просыпаться среди ночи легко — научили дети и должность сторожа. Не татакал мотор электростанции, и смолкли молодые голоса, с веток березы на клеенку полога по-прежнему ритмично падали крупные капли росы. Было так же светло, луна вычертила на пологе замысловатые узоры.