Чудаки с Улики. Зимние птицы - Анатолий Максимов

— Ну, хватит, хватит… — утешала она сынишку, промывая ему лицо.

Мишутка ревел. Вспомнил он веселую румяную девушку Варю, как она белыми быстрыми руками брала с полки булки, клала в мешок и приговаривала:

«Эту отдашь, Мишутка-Прибаутка, красавице, эту — лучшей работнице, а вот эту булочку — влюбленной девушке…»

Мишутка смотрел на Варю, слушал ее ласковый говор и проникался глубоким уважением и к Варе, и к горячим, душистым булкам. Когда нес он в подоле рубашки свою булку, то все время думал, как бы не упасть, донести до помидорного поля и отдать самой доброй и красивой тетеньке, а теперь что он принесет на табор? Братья, Люсямна и мама Мила обрадуют людей хлебом, а он, Мишутка, явится с пустыми руками. Вот почему мальчуган никак не мог успокоиться. Сидел на кочке весь мокренький, маленький, держал на коленях ком грязного хлеба и плакал навзрыд. Людмила пыталась по-хорошему уговорить его, но Мишутка не поддавался на ласку. Тогда мать в сердцах крикнула:

— Замолчи, чудо гороховое! Посмотреть бы в этот час, что поделывает наш Тимоха Милешкин на БАМе! — разозлилась Людмила. — В палаточке полеживает с папироской в зубах или рябчиков из мелкашки постреливает… Ему — чисто, светло танцевать, а тут… Ну скажите, удальцы, зачем нам такой отец сдался?..

— Без папы луж бы не было на мари и конь бы не застрял, — с иронией заметила Люсямна.

— Плохой у нас папка, — заикаясь, промямлил Мишутка.

— Ты еще не подпевал! — обрушилась на него сестра. — Ишь жук выискался, туда же — отца родного хаять… А чего расселись? Ну-ка вставайте. Солнышко голову печет — обед настал, а люди без хлеба… — И, взяв свой узелок с двумя булками, девочка подалась в сторону поля.

Пошли все, один Мишутка продолжал горемыкой сидеть на кочке.

— Пойдем, Прибаутка, — сказала Людмила. — Выберемся из мари, я тебе другую булку дам.

— Я счас хочу нести.

— Да ты опять искупаешься.

— Не пойду тогда… — запел Мишутка.

— Ну и дети у меня народились! Один другого краше! — взорвало Людмилу. — На тебе булку, на! Только попробуй ее замарать, я тебя тогда так окуну в лужу, что век не отмоешься!

Мать развязала мешок и выбрала самую маленькую булку. Мальчонка с радостью принял ее в подол выстиранной рубахи и побрел за братьями. Людмила замыкала шествие, не теряя зла на Милешкина. Удальцы, наконец, вышли на бугор, повалились с ног; немного отдохнули и потянулись сквозь релку на отчетливо слышимый гул тракторов.

Два трактора тянули полем многолемешные окучники. Женщины двигались вдоль гряд и поправляли цапками присыпанные кусты помидоров; где надо, подгребали, выдергивали траву и все посматривали на дорогу, в сторону села: им пора обедать, ждали хлеб. Увидев горемычных Милешкиных, человек десять заспешили к ним навстречу, остальные — к дощатому навесу, где дымилась кухня. Незнакомые женщины взяли у ребят хлеб. Мишутка никому не отдал свой, сам донес к табору. На таборе шефы, колхозницы и председатель Пронькин подняли смех: комично выглядели чумазые и печальные удальцы-молодцы.

— Ай да хорош мой резерв! — дергал белесыми бровями Иван Терентьевич. — Вас осталось только в кино снимать.

Милешкины молчком спустились к озеру. Накупались вдоволь в теплой воде, согнали с себя мрачное настроение, усталость и спокойными вернулись на кухню.

Шефы и колхозницы ели гороховый мясной суп и за обе щеки уплетали мягкий, еще теплый хлеб. Людмила смотрела на своих удальцов, и ей очень хотелось знать, что они чувствуют, глядя на душистые ломти хлеба в руках работниц? У ребят были удивительно красивые лица — какие-то добрые, осмысленные. Мишутка сидел за столом, положив подбородок на сложенные руки, смотрел и не мог насмотреться, как люди едят хлеб.

Заповедное озеро

На Цветочное озеро, где росли лотосы, готовились идти с вечера. Людмила отварила молодой картошки, набрала пупырчатых, словно озябших, огурцов, налила в литровую бутылку сладкого чая. Пока мать собирала в дорогу нехитрую еду, и ребята не дремали. Василек наточил бруском щербатый японский штык, похожий на длинный нож (штык он нашел под крутояром реки), Люсямна нарезала братьям марлевых платков, пришила пуговицы к рубашкам. Уже в потемках Милешкины закончили сборы и неохотно полезли на помост, боясь проспать утро.

Они взяли да устроили на черной кряжистой березе настил из досок и перила в одну жердину. Затащили сена, над ситцевым пологом натянули клеенку от дождя и росы. По лестнице, сбитой из осиновых жердей, сперва вскарабкивались Мишутка и Петруша, затем Василек и Люсямна. Людмила стояла внизу, готовая поймать падающего. Она взбиралась последней. На лабазе Милешкины долго галдели и шебаршились.

Струился теплый воздух, слегка колыша полог и перебирая утомленные в зное, черствые листья березы. Когда звезда спичкой чиркала по небу, ребята затихали, ожидая еще чего-то необыкновенного. Первыми успокаивались малыши, прильнув носами к материнскому Плечу. За ними и старшие. Людмила накрывала детей простыней и, как бы отделившись от неугомонной ребятни, думала о своих взрослых делах. Вечерами особенно тревожно вспоминался ей Милешкин.

И теперь, в теплую ночь июля, она вспоминала мужа. А звезды одна за другой летели из вечности, тонко раскраивая густо-синее небо. Береза вздрагивала, как бы от волнения в глубине земли, слегка раскачивалась. Древнее черной березы не осталось в Павловке дерева.

Дед Пискун, сосед Милешкиных, помнит березу молоденькой — с густой, зеленой шевелюрой стояла она на тонкой ножке, и золотистая кора была на ней в обтяжечку. Росла береза и хорошела из года в год. Дед Пискун, до последней возможности состарившись, заметил, что и береза перестала расти, кора на ней зачервонилась, топорщась заплатками. Береза вымахала огромной и приземистой. Начинала зеленеть поздно весной, и рано высыпались из ее кроны отмершие желтые листья.

Со времен молодости Пискуна в деревне не осталось ни одного дома, перемерли и друзья-ровесники. Теперь мог он до конца своих дней разговаривать о былом только с черной березой. До позднего вечера просиживал Пискун на скамеечке, чутко вслушиваясь в детский говор и смех на помосте, и казалось ему, что не все еще кончено, что ждет немало разного и Пискуна и черную березу.

Под березой, прежде чем уехать в поле, утрами собирались колхозники, играли ребятишки, гуляли в праздники. Под ней когда-то хрумкали сено и овес партизанские заиндевевшие кони, прощались солдаты с родными, уходя на великую войну. Всякого насмотрелась и наслушалась береза. Может, потому-то она так бережно баюкает удальцов: неизвестно ведь, какие лихолетья ждут их впереди…

В девичестве Людмила рвалась к Цветочному не столько за голубицей, как полюбоваться на дивные цветы, овеянные нанайскими сказками и легендами. Она до сих пор помнит, как девочкой первый раз увидела алое полыхание цветов. Помнит, как испытала страх и восхищение. Лежа под пологом, Людмила закрыла глаза и представляла себя на озере маленькой девочкой…

Дует теплый ветерок, над головой жаркое солнце; по светло-коричневой воде пробегают искрящиеся барашки. Листья лотосов лежат на воде большими овальными шляпами, по глянцевой поверхности крупным жемчугом перекатываются водяные шарики. Над широкими листьями пиками торчат бутоны, скупо показывая младенчески розовый цвет лепестков. Много лотосов уже цветет. На высоких, крепких ножках лепестки крупные, что крылья птиц, а в середине — пестики коронками, будто у маков.

Людмила не может оторвать глаз от цветов. То они кажутся ей белыми, с нежно-розовым отливом, а то сплошь светло-алыми… Запах от лотосов, как от солнечного, дождя и росных трав. Покойница мать говорила Людмиле, что в пасмурную погоду цветы сжимаются в крепкие кулачки, но если не держать на людей зла, стоя у озера, и улыбаться — лотосы и в хмурый день доверчиво расцветут. Девочке в тот час казалось, что она ровесница этих лотосов, и чудились ей бредущие от релки к релке в знойном мареве чудовища в панцирях. Гигантские звери канули в века, только и сегодня по-прежнему свежо цветут лотосы и Людмила девочкой стоит у озера…

А потом, в первый месяц замужества, Милешкин, в присутствии юной жены, не страшась коричневой пучины озера и змеевидного переплетения колючих толстых корней на дне, плавал для любимой за цветами. Испуганный и озорной, он приближался с цветком в зубах к Людмиле. Она робко тянулась за лотосом, и мох под ее ногами уходил куда-то в бездонность; вокруг шипело и чавкало. Жутко и притягательно было Людмиле вблизи древних цветов…

Нынче Милешкины навряд ли собрались бы к лотосам, если бы не зашла к ним нанайка Акулина. Закурила она свою трубочку на пороге и сказала:

— Я дак завтра на Цветочное еду: дюсиктэ — ягода голубица, однако, поспела.