Бесстрашные - Макс Лукадо

Однажды во сне я встретил человека, который носил мятую шляпу и вельветовый

пиджак. Выглядел он как академическая версия Индианы Джонса — внешность

профессора, волевой подбородок, добрый взгляд. Он был завсегдатаем похорон.

Видимо, я тоже, так как в этом сне одна поминальная служба сменяла другую —

55

похоронные залы, часовни, кладбища. Он никогда не снимал свою шляпу. Я так и не

спросил у него, почему он ее носит, поинтересовался только, почему он постоянно

бывает на похоронах.

— Я прихожу забирать людей в их вечный дом.

В минуту бодрствования такое заявление побудило бы меня позвонить в ФБР, чтобы специальные люди проверили связи этого типа. Но то был сон, а во снах

возможны всякие странности, так что я не стал копать дальше. Я не спросил ни о

происхождении его списка клиентов, ни о способе их транспортировки. Мне не пришла

в голову мысль, как странно увидеть на похоронах человека в вельветовом пиджаке и

мятой шляпе. Но я удивился, столкнувшись с ним на оживленной улице.

Представьте себе парад в День благодарения или празднование Четвертого июля.

Забитый людьми проспект.

— Не ожидал встретить вас здесь, — сказал я ему. Он не ответил.

Я увидел, что поблизости стоит один из моих друзей. Хороший человек, вдовец в

летах, слабого здоровья. Я вдруг понял, зачем здесь этот ангел в вельветовом пиджаке

и мятой шляпе.

— Вы пришли за моим другом.

— Нет.

Затем в моем сне произошло то, что бывает только во снах. Куда-то исчезли все, кроме незнакомца и меня. Шумный тротуар превратился в безлюдную улицу, такую

тихую, что я не мог бы не расслышать следующую его фразу:

— Макс, я пришел за тобой.

Забавно, я не сопротивлялся, не возражал, не пытался убежать. Я, однако, высказал свою просьбу. Когда он согласился ее выполнить, улица внезапно наполнилась

людьми, и я начал ходить от одного к другому, со всеми прощаясь. Я никому не говорил

об ангеле и его шляпе и о том, куда отправляюсь. Они думали, что завтра мы снова

увидимся.

Но я-то знал правду, и поэтому мир вдруг тоже стал правдивее. Как если бы

объектив жизни не был сфокусирован, а после настройки на резкость картинка

прояснилась. Ошибки и обиды оказались забыты. На первый план вышла любовь. Я

пожал руку самому суровому моему критику. Подарил бумажник нищему. Обнимался с

людьми слишком сухими и слишком вспыльчивыми. А своим близким, жене и детям, я

предложил вместе помолиться. Более простой молитвы у меня никогда не было. Стоять

в вере твердо. Верить Христу.

И тут сон кончился. Я проснулся. И за час записал все, что мне из этого сна

запомнилось.

Он запал мне в душу на долгие годы. Я возвращаюсь к нему, словно к любимой

песне или к любимому свитеру. Не могу сказать, что такое бывает у меня с другими

снами. Но этот сон выделяется тем, что резонирует с глубинным стремлением, которое

может быть вам понятно — встретить свою смерть без страха. Умереть без боязни и

без боя... хорошо бы вообще с улыбкой.

Невозможно? Кое-кто так и думает.

Аристотель говорил, что смерти следует бояться больше всего, потому что «она

предстает концом всего»1. Жан Поль Сартр утверждал, что «смерть лишает жизнь

56

всякого смысла»2. Роберт Грин Ингерсол13, один из самых отъявленных американских

агностиков, не смог произнести ничего утешительного на похоронах своего брата. Он

сказал: «Жизнь есть узкая долина между холодными и голыми горными вершинами

двух вечностей. Тщетно мы пытаемся заглянуть за их громады»3. Пессимизм

французского философа Франсуа Рабле отдает таким же антарктическим холодом. Его

последними словами стала такая фраза: «Я ухожу в великое "Возможно"»4. Шекспир в

самых мрачных тонах говорит о смерти устами своего Гамлета: Когда бы неизвестность после смерти, Боязнь страны, откуда ни один Не

возвращался...5

Какие печальные, гнетущие речи! Коль скоро смерть есть лишь «конец всего»,

«голая горная вершина» и «великое "Возможно"», то кто же сможет умереть без

страха? Но что если философы что-то упустили? Допустим, смерть отличается от всего, что они о ней думали, — не проклятие, а переход, не бедствие, от которого нужно

бежать, а угол, за который нужно свернуть. Что если кладбище — не владения

пожирателей туш, а обитель Хранителя душ, Который однажды провозгласит:

«Воспряньте и торжествуйте, поверженные в прахе...» (Ис. 26:19)?

Таково обетование Христа: «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня

веруйте. В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: "Я иду

приготовить место вам. И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму

вас к Себе, чтобы и вы были, где Я"» (Ин. 14:1-3).

Тогда как для нас слова Христа звучат утешением, его слушателям в первом

столетии они казались революционными. Он обещал свершить подвиг, о котором никто

не смел и думать, не смел даже себе представить. Он воскреснет из мертвых и выведет

Своих последователей из могилы.

В традиционном иудаизме имели место разногласия по поводу воскресения. «Ибо

саддукеи говорят, что нет воскресения, ни Ангела, ни духа; а фарисеи признают и то и

другое» (Деян. 23:8). Саддукеям смерть представлялась катастрофическим, необратимым переходом в шеол, преисподнюю. Никакого спасения. Никакой надежды.

Никакой амнистии. «Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают...» (Еккл. 9:5).

Фарисеи верили в воскресение, но это воскресение было чисто духовным, не

телесным. «В преданиях не было идей о воскрешении пророков для новой жизни во

плоти Какими бы превознесенными ни были

Авраам, Исаак и Иаков в глазах иудеев, никто не думал, что они могут воскреснуть

из мертвых»6.

В древнегреческой философии образы другие, но ведет она к тому же отчаянию.

На древнегреческой карте страны смерти была река Стикс с лодочником Хароном.

Харон переправлял души умерших через реку, доставляя в сумеречное царство

бесплотных духов, теней, призраков.

Такова была сцена, на которой появился Иисус. Однако, придя на эту топь зыбких

сомнений, Он выстроил прочный мост. Он обещал не просто жизнь после смерти, но

лучшую жизнь.

«В доме Отца Моего обителей много... Я иду приготовить место вам». Скорее

всего, мы, люди Запада, не почувствуем здесь ассоциаций с бракосочетанием, но

13 Роберт Грин Ингерсолл (1833-1899) — американский юрист и публицист. — Примеч. пер.

57

можете прозакладывать свое свадебное платье, что слушатели Иисуса, безусловно, их

замечали. Именно таким было обещание жениха невесте. Получив с обеих сторон

разрешение родителей, жених возвращался в жилище своего отца, чтобы построить

дом для своей невесты. Он должен был «приготовить место».

Обещая сделать то же самое для вас, Иисус превращает похороны в такой же

источник надежд, как свадьба. В Его глазах похороны на кладбище должны

представлять собой такое же волнующее событие, как венчание в церкви.

Эта мысль находит отзвук в нашей семье сейчас, когда у нас завершается агония

подготовки к свадьбе. Слова «у нас» я употребляю обобщенно. Это Деналин и наш?, дочь Дженна готовят свадьбу. Я же только улыбаюсь, киваю и подписываю чеки. Наш

дом гудит от разговоров о свадебных платьях, свадебных тортах, свадебных гостях и

свадебных банкетах. Дата назначена, церковь выбрана, до глубины души взволнованы

все. Свадьба — это предвестие радостей!

Как и похороны, говорит Иисус. То и другое — вехи, отмечающие переход к новой

эпохе существования, когда у нас будет новое имя и новый дом. Жених несет невесту

на руках. Иисус — наш Жених. «Приду опять и возьму вас к Себе». Он встретит вас у

алтаря. Последний проблеск в вашей земной жизни станет первым проблеском Его

приближения.

Но откуда у нас может быть уверенность, что Он исполнит Свое обетование? Какие

у нас гарантии, что Его слова есть нечто большее, нежели чисто поэтический образ или

пустое суеверие? Дерзнем ли мы отдать наши сердечные упования в руки плотника из

иудейского захолустья? Ответ находится на кладбище в Иерусалиме. Если пуст гроб

Иисуса, то не пусты Его обещания. Посмотрим, как апостол Павел свел всю эту логику

рассуждений к одной фразе: «...каждый в своем порядке: первенец Христос, потом

Христовы, в пришествие Его» (1 Кор. 15:23).

Павел обращался к христианам Коринфа, воспитанным на представлениях

древнегреческой философии о тенях в загробном сумраке. Кто-то убедил их, что

мертвые тела воскресать не могут, — ни их тела, ни тело Христа. Такая мысль для