Зеленая женщина - Валентин Маслюков

Теперь он боялся, что не хватит страха.

Приходила бессонница.

В начале десятого Вячеслав Колмогоров приехал на работу.

Едва он закурил, как по обоим помещениям — кабинету и приемной, распространился жженый аромат кофе. Евгения Францевна, постаревшая вместе с ним секретарша, ничего не спрашивая, поставила на электроплиту турку. У Жени имелось все необходимое, чтобы сварить густой, хорошо настоянный кофе.

Он откинулся и без усилия поплыл по знакомым местам, заново проигрывая в воображении сцену из «Кола Брюньона». В изведанных водах Колмогоров наслаждался зыбью фантазии, легко вживаясь в готовые, испытанные уже ощущения. Это было самой легкой и сладостной частью дела. К тому же необходимой. Он нуждался в повторении пройденного, нуждался в этом увлекающем чувства волнении, чтобы исподволь подступить к тому, что его занимало и беспокоило. Когда в голове не складывалось ничего, кроме банальных, ходульных положений, он не торопился насиловать материал, вымучивая нечто никем не виданное, а как будто кружил на месте, пытаясь уловить попутное дуновение.

Но, конечно же, в глубине души Колмогоров знал, что сегодня на многое рассчитывать не приходится — не дадут. И потому без особого внутреннего сопротивления отозвался на первый телефонный звонок.

— Министерство культуры, Степанович, — предупредила Евгения Францевна. — Культурные связи.

— Давайте, — вздохнул Колмогоров и поднял трубку. — Из этого списка нас интересуют Индия и Иран, — сказал он минуту спустя. И еще немного погодя с растущим раздражением возразил: — Вы там столько понаписали, что, если всем министерством засядете выполнять, вам и трех лет не хватит!

Недолгий разговор не выбил его из настроения. Внутренне разогревшись, он умел иногда оставаться в своих мечтаниях, не обращая внимания на вторжение иной действительности. А бывало и так, что долго не дававшиеся ему решения приходили как раз в ту неудобную пору, когда он напрягался, зная, что отпущенное на мечтания время подходит к концу, жестко ограниченное деловым расписанием.

На этот раз он ничего не достиг. И четверть часа спустя уже принимал журналистку из влиятельной газеты «Новые ведомости».

— Прошу извинить, Надежда, у вас двадцать минут, — сказал он, поздоровавшись.

Надежда Соколова, молодая женщина в джинсах. Узкие бедра, не безупречные ноги.

— Да, Вячеслав Владимирович, — отозвалась она, доставая на ходу диктофон, блокнот и прочие орудия, — мне сказали.

— Хотите кофе? — спросил он, когда она уселась за приставным столиком. Вопроса нельзя было избежать, потому что перед ним стояла источающая аромат, в пузырьках пены чашка.

— Хочу, — отозвалась девушка почти весело — она уловила затруднение в голосе мэтра.

— Напряженное время. Сейчас оркестровая репетиция будет, — сказал Колмогоров, как бы извиняясь за то, что Надя уловила и поняла.

— «Кола Брюйон»?

— Да.

— Когда премьера?

Надя Соколова, как объяснила Колмогорову его помощница по связям с прессой Богоявленская, несмотря на молодость, считалось журналистом известным. Надя писала много, зачастую очень неплохо, хлестко и умела расположить к себе собеседника. Она была не глупа, не зла, не завистлива и недурна собой. Она удивляла множеством занимательных побрякушек в ушах, на шее и везде, где позволял обычай, она, не задумываясь, по первой прихоти меняла внешность — цвет волос и стрижку, очертания губ и бровей, а в один прекрасный день смывала макияж и ходила скромницей.

Занимая прочное положение в редакции, Надя имела возможность устроиться по своему усмотрению и в теме — она взяла на себя, главным образом, продвинутую культуру: попсу, фестивали, светские междусобойчики и скандалы, заезжих и местных звезд.

Она была истое дитя своего времени, профессии и среды. По-своему даже простодушное дитя.

Колмогоров, впервые Надю увидевший, смотрел на нее не без симпатии. Ему нравилось все ярко выраженное.

Когда Генрих Новосел зашел в кабинет, Надя, подвинув собеседнику диктофон, делала пометки в блокноте. В мелких чертах свежего, умело подрисованного личика ее застыла готовность слушать и понимать, время от времени она сосредоточенно кивала. Рядом с блокнотом стояла нетронутая чашка кофе.

— Вы понимаете, что спектакль живой организм?! — горячился Колмогоров. — Если спектакль не выходит к зрителю, нет подпитки, нет эмоций, тепла, спектакль умирает. — И он хлопнул по столу, как бы поставив точку.

— Заходите, Генрих, — сказал он затем неожиданно бодро — словно разговор о трудностях, которые переживал театр, привел его в хорошее расположение духа. — Генрих Новосел, — обратился он к Наде. — Автор сценографии «Кола Брюньона» и многого другого. Смотрите, кофе стынет.

Художник мимолетно хмыкнул, отметив непритязательный переход от сценографии к кофе, и Надя это оценила.

— Надежда Соколова, — продолжал Колмогоров. — Журналист из газеты «Новые ведомости».

— Я вас знаю, видел, — серьезно сказал Генрих, — «Тихий час».

Это была передача, «ток-шоу», на которой несколько дней назад Надя выступала в качестве гостя. Она и сейчас помнила свои удачные, дерзкие реплики.

Не вставая, Надя протянула руку. Надя Соколова обладала быстрым умом и самоуверенным воображением. Поэтому тут же, после небольшой заминки, необходимой, чтобы осмыслить впечатление, она поняла, что именно таким известного театрального художника и представляла: проницательный взгляд, раскованные манеры. Стриженная борода и сползающий до бровей чуб сообщали узкому лицу с резко очерченным носом нечто самобытное и вольное. Словно вошел человек степей и принес память распахнутых далей, принес бесстрастие и необузданность дикаря. Мелкие морщинки молодого лица говорили о ветре и солнце.

Художник оглянулся на открытую дверь:

— Евгения Францевна, мне тоже кофе!

— Я говорю, у Вячеслава Владимировича счастливая судьба, — начала Надя тем мягким, дружеским, с ноткой житейского разочарования голосом, который едва ли не против воли обнаруживался у нее в разговоре с приятным мужчиной. — Ему повезло. В двадцать три года — главный балетмейстер театра.

— Может, это театру повезло? — заметил Колмогоров бесстрастно.

Надя хмыкнула. Впрочем, легкий, пробный смешок этот назначался уже не Колмогорову, а Генриху, на понимание которого она теперь рассчитывала. Но художник откликнулся на удивление резко:

— Вы напрасно смеетесь.

— Я не в том смысле.

Смутившись, Надя хлебнула кофе — и поперхнулась.

— Вячеслав Владимирович неоднократно получал самые лестные предложения, — продолжал Новосел, не принимая даже того извинения, которое выражал ее кашель. — Его звали в Лондон и в другие денежные места.

— И вы отказались? — глянула на Колмогорова Надя.

— Отказался.

— Кто-то мог бы сказать, это довольно странно…

Колмогоров пожал плечами.

— Как вам кофе?

— О, чудный…

Недослушав, Колмогоров взялся за телефон, и пока Надя обменивалась с Генрихом улыбками, пока Евгения Францевна подавала третью порцию кофе — для Новосела, он успел переговорить со своим заместителем Чалым:

— Володя?.. Спускайтесь оба ко мне. Сейчас.

— А вы, Генрих, отказались бы? — с особенной осторожностью отпив кофе, вернулась Надя к прежнему разговору. — От таких перспектив? Лондон? Париж? Какая карьера открывается!

— Прежде, чем пускаться… в странствия, я бы оглянулся сначала на Вячеслава Владимировича, — улыбнулся тот.

— Гений имеет право…

— Гений! — внезапно ожесточился Новосел. — Это слово у нас давно обесценилось. Говорят гениально — имеют в виду недурственно. Не хуже, чем у меня.

Надя повернулась к Колмогорову:

— Вячеслав Владимирович, что такое гений?

— Не знаю, — сухо ответил тот.

— Талант украшает, а гений крушит, — сказал Генрих.

— Вячеслав Владимирович, а талант что такое? — не унималась Надя.

— Вот, полюбуйтесь на красавца, — бросил в ответ Колмогоров, кивая на входящих — то были Виктор Куцерь, к которому и относилось замечание, а с ним заведующий труппой Чалый, крупный мужчина в своих отцветающих годах.

Голову Куцеря обнимала марлевая повязка, за спиной висела на шнуре широкополая ковбойская шляпа. Он вошел и остался стоять, нервно, словно исподтишка усмехаясь.

— Извините, — сказал Колмогоров гостье и подвинулся вместе со стулом, устраиваясь свободнее, — извините, что делаю вас свидетелем мм… неподходящей сцены — все всмятку, все смешалось. — Он постучал ногтем по циферблату часов.

Испытывающий взгляд хорошенькой девушки несколько Виктора взбодрил, он ответил ей неясно скользнувшей улыбкой.

— А с тобой на каком языке говорить? — обратился Колмогоров к Куцерю, сразу ожесточившись. — Всё, милый мой, душеспасительные разговоры кончились. Уговаривать некогда, незачем… и просто уже некого. Кого мне уговаривать? Где этот человек, артист… лауреат, знакомая всем персона… афиша? Где он? Всё.