Дивная книга истин - Сара Уинман

А кто разносил молву? – спросил Дрейк.

Деревенские кумушки, кто же еще? Те, кто принимал роды, или ухаживал за умирающими, или хотя бы при этом присутствовал. Они звали его позаботиться об уходящих из жизни, а я отправлялась с этими женщинами к роженицам и училась встречать новую жизнь.

Ты принимала роды?

Нет, не тогда. Я занялась этим годы спустя, а в то время я только помогала: кипятила воду, готовила простыни, иногда перевязывала пуповину. Но я наблюдала и училась. И видела много смертей во время или сразу после родов. Тогда ведь не очень-то заботились о чистоте, Дрейк. Грязные манжеты, не закатанные рукава. Насморк, особенно в зимнюю пору, когда у повитух текло из носа. Они не понимали, как важно, чтобы при родах все было предельно чистым… Ну а отцу труднее всего приходилось, когда умирающий просил дать ему еще немного времени. В таких случаях отец отправлял меня под покровом ночи освобождать попавших в ловушки лобстеров, выпускать из загонов предназначенных на убой ягнят, свиней и кроликов. Он называл это «повышением жизненных ставок» – как при игре в карты повышают ставки вслепую, но здесь это делалось лишь для того, чтобы немного затянуть безнадежную партию. Во многом это было сродни чуду. Но обходилось оно дорогой ценой.

Почему дорогой ценой? – спросил Дрейк.

Потому что боль, которую отец забирал у других, оседала в нем самом, и это было только вопросом времени, когда она наберет силу и начнет расти внутри него, как на дрожжах. Он обычно не держал от меня секретов, только старался не показывать, как сильно отекли его ноги. И я не держала секретов от отца, только старалась не показывать, как сильно я боюсь его потерять. В тот день, когда отец понял, что наши приключения подошли к концу, он сказал: Пора повернуть назад, моя милая. И вот в свои четырнадцать лет я развернула старого мерина и мы отправились назад, в отцовское прошлое. Он спал, когда мы прибыли в Сент-Офер. Была середина дня, однако он спал. Я застопорила колеса фургона, распрягла мерина и пустила его пастись среди деревьев. Потом пошла к лодочному сараю, где не бывала прежде. Чем отпирать ржавый засов, оказалось проще вырвать всю скобу из гнилого дерева. Но за десять лет дверные петли проржавели насквозь, а отсыревшая дверь так разбухла, что только сильный удар ногой смог открыть доступ к прежней жизни моих родителей. Внутри все было аккуратно расставлено и разложено по своим местам. Заправленная постель выглядела так, словно на ней никто никогда не спал. По обе стороны кровати и рядом с камином стояли канделябры. Изначально красные коврики на полу позеленели в тех местах, где их тронула плесень. Но больше всего мне запомнилось то, что это был мир для двоих: два стула, два стакана, две миски. И я почувствовала себя скорее незваной гостьей, чем плодом их любви – дочерью, вернувшейся в родной дом.

Дрейк указал на прямоугольное пятно над очагом, более светлое по сравнению с закопченной стеной вокруг него.

Что было на этом месте? – спросил он.

Не знаю, сказала Дивния. Может быть, нечто такое, с чем отец не мог ужиться после смерти мамы?

Картина?

Да, скорее всего. Я никогда не спрашивала, а сам он об этом не говорил, да и времени у него оставалось в обрез.

Старуха отпила из своего стакана.

Три дня, всего три дня, Дрейк. На третью, и последнюю ночь отцовское тело начало излучать яркий свет. И в этом чудесном сиянии я разглядела мою маму, ожидающую отца. Я никогда не видела мамино лицо и больше всего на свете хотела бы его увидеть. Я и сейчас этого хочу – такие желания не угасают с возрастом. А в ту ночь ее лицо было скрыто густыми распущенными волосами. Но я поняла, что это была она, потому что услышала слова «моя дочь», а ее дыхание было дыханием моря. Отец сказал: Здравствуй, любимая, ты вернулась ко мне. А мама ответила: Я никогда тебя не покидала. И за этой короткой фразой стояла целая жизнь. Он сказал: Теперь нам пора? И они оба повернулись ко мне со словами: Ты позволишь нам уйти? А я ничего не смогла им ответить. Только приподняла руку – слабое подобие прощального жеста. Но никаких слов у меня не нашлось. Мне ведь было всего четырнадцать лет, и на самом деле я хотела сказать лишь одно: Пожалуйста, не уходите.

19

Следующим вечером Дрейк ждал ее, но старуха не появилась. Птицы умолкли, вода в реке спала, ночь прошла, а ее все не было.

Он скормил огню целую охапку сырых дров, а те, казалось, поглотили весь кислород в комнате. Во всяком случае, он страдал от удушья и даже не смог доесть остатки вчерашнего бульона. Он налил в тазик воды из кувшина, сполоснул лицо и шею, но так и не избавился от отупляющей тяжести в голове. Из балконного окна был виден мерцающий огонек свечи в развалинах церкви по ту сторону протоки. Может, ему следует выйти и поискать старуху – вдруг с ней что-то случилось? Он подошел к двери и открыл ее. Холодный воздух накинулся на него, как хищник на добычу. Деревья качались, тучи неслись на север, и в этом хаосе особенно остро ощущался недостаток света. Ничего, кроме одиночества. Он быстро захлопнул дверь. Если что и ждало его снаружи, то лишь печальная участь Мисси Холл.

В тот день, сразу после ее исчезновения под водой, Дрейк пустился наутек. Не стал дожидаться полиции с ее дежурными вопросами и неизбежным презрением (Что значит: вы не смогли ей помочь? Каким образом вы пытались это сделать? Да и пытались ли вообще?).

Он также не решился уведомить хозяйку дома, в котором жила Мисси. Он просто бежал, подгоняемый страхом и чувством вины. Бежал вдоль набережной до самого Вестминстера, обманывая себя, притворяясь, будто все еще разыскивает Мисси или хотя бы ее труп на галечных откосах и в поднимающейся с приливом воде. На самом деле он лишь хотел оказаться как можно дальше от этого ужаса.

Затем наступила ночь, и он бесцельно брел по темным улицам в намокших брюках и с жалким барахлом в чемоданчике; брел и прокручивал в памяти поминутно весь этот день в надежде найти ключ, открывающий дверь к иному исходу, при котором она осталась бы жива.

Он сделал остановку перед уличной жаровней для потерявшихся, бездомных и сломленных – он подпадал под все эти определения и потому пристроился у огня; но, докурив шестую подряд сигарету, осознал, что не чувствует ничего, кроме холода, и пошел дальше, продолжая терзаться загадками. Покинул Стрэнд, перейдя на параллельные улицы, где прохожие встречались реже. А в дверных проемах и боковых аллеях возникали варианты, сдобренные запахами табака и дешевых духов, порой сопровождаемые ленивой улыбкой. Искушение было велико, учитывая, каким чертовски одиноким он себя чувствовал, но Дрейк без остановки проходил мимо.

Продолжая двигаться в восточном направлении, он вскоре очутился среди закопченных многоквартирных домов, узнавая улицы своего детства в промежутках между разбомбленными пустырями. Как и в былые времена, стены гулким эхом отражали звук его шагов по неровной булыжной мостовой. Таким образом он совершил полный круг, вернувшись к собору Святого Павла и к этой проклятой темной реке, которая уже набухла от прилива, и десятки пришвартованных суденышек покачивались на волнах, и портовые краны взирали на все это свысока, а огни казались такими красивыми, какими они не имели права быть, – черт возьми, они не имели никакого права быть красивыми! Он прислонился к парапету набережной и отхлебнул из бутылки. Одинокая ракета фейерверка взорвалась высоко над его головой, рассеяв янтарные брызги в угрюмом лондонском небе.

Дрейк поужинал при свете очага. Он глядел на пламя, выискивая в нем истину, хотя и так уже знал ее, ибо истина открылась ему в безмолвии, когда лодочный сарай тихо поскрипывал на сваях под печальную песню моря. Истина заключалась в том, что он никогда по-настоящему не знал Мисси Холл. Он пронес свои чувства через годы, и чувства были искренними, но он мало что мог к этому добавить.

Его внимание вновь привлек светлый прямоугольник над очагом: Нечто такое, с чем отец не смог ужиться. Он поднялся, подошел к своему чемодану, щелкнул замком и достал листок бумаги, подсунутый под его дверь, когда он был еще мальчишкой. Осторожно развернул его и положил ладонь на слова, написанные рукой Мисси. «Не слишком увлекайся, Фредди. И никогда не забывай меня». Ее почерк даже в школьные годы был корявым и неразборчивым. Дрейк опустил листок на раскаленные угли. Тот сразу скорчился, заплясал и, подхваченный тягой, унесся в трубу, чтобы потом растаять в вышине, как китайский фонарик, за которым, подобно хвосту кометы, унеслись прочь грезы детской любви.

Позднее, лежа в постели, он слушал плеск волн и никак не мог заснуть. Так он пролежал до утра и рывком поднялся, едва за окном начало светать. Шлепая босыми пятками по неровному полу, двинулся через комнату, мельком взглянул в сторону очага с кучкой остывшей золы. И замер: там, на выступе камня, лежал обугленный по краям клочок бумаги. На нем отчетливо виднелись два темных слова: «Забывай меня».