Дивная книга истин - Сара Уинман

Усевшись на дно, он погрузился в воду по грудь и смотрел, как хлопья пены уплывают по течению.

Вылезай, сказала сова.

Осторожно ступая, он вышел из реки и вцепился руками в крутой травянистый откос.

Наклонись вперед, сказала она.

Так он и сделал. Она стала зачерпывать воду горстями и поливать его голову, смывая мыло. Он отцепился от берега, чтобы прикрыть пальцами глаза.

Накинутое на плечи одеяло было грубым и колючим, но зато хорошо согревало. Сова шла впереди, высоко держа лампу. Он слышал ее тяжелое, с присвистом, дыхание.

Очень старая сова, подумал он.

Они брели по берегу на запах древесного дыма, пока тропа не уперлась в лодочный сарай, который пришлось огибать, карабкаясь выше по склону. С другой стороны сарая обнаружилась приоткрытая дверь, а изнутри светила еще одна керосиновая лампа.

Заходи, сказала сова.

В очаге ровным пламенем горели дрова, над огнем висел котелок. Отсвет пламени позолотил его кожу. На застеленной кровати лежала груда одежды: толстые шерстяные штаны типа матросских, носки, полотняная рубаха, пропахшая солью и ланолином рабочая блуза, пижама, подштанники. К ним прилагалась пара начищенных кожаных ботинок.

Все это вещи моего друга, по размеру должны тебе подойти, сказала сова, развязывая тесемки под подбородком и кладя шляпу на стул.

Дрейк заметил, что по внутреннему ободу шляпы была сделана подкладка из газеты, которая оставила на ее лбу отпечатавшиеся слова, в том числе «война», «потери», «мир» и «благополучие». Он прилег на кровать и вскоре задремал.

К реальности его вернуло бряканье посуды у очага. Старуха черпала половником варево из котелка и наполняла миску, которую затем принесла ему на кровать.

Вот, поешь супчика.

Она помогла ему принять сидячее положение и сунула под спину подушку.

Так-то лучше, сказала она и начала кормить его с ложки.

Он ел быстро и жадно, а под конец сам взял миску и залпом выпил маслянистую наперченную жидкость с последними кусочками овощей и размокшего хлеба. Когда он вернул ей миску, на подбородке и шее остались ручейки жижи. Она взяла тряпочку и аккуратно их вытерла, стараясь не задевать синяк вокруг шеи. Дрейк отводил глаза. Она взяла миску и поплелась к очагу, а обратно вернулась с простой глиняной кружкой.

Подогретый эль.

Она заметила, как дрожат его руки, принимая кружку. Налила также себе, и они стали молча прихлебывать эль.

На дне кружки Дрейк ощутил примесь рома. Желудок уже успокоился, зато теперь он обливался потом. Старуха знала, что так из него выходит страх.

Я должна о тебе позаботиться, сказала она. Больше так не делай.

Не делать чего? – спросил Дрейк.

Старая сова уставилась на него сквозь очки. Он не видел ее глаз, которые скрывались за отраженным в стеклах огнем. А она сделал паузу, стараясь подобрать слова. На это ушло немало времени, поскольку сознание ее снова дало течь.

Жизнь бесценна, сказала она наконец. И это все, что у тебя есть.

Он не осмеливался взглянуть на нее, мучимый стыдом. Поэтому снова лег и отвернулся, меж тем как огонь и старуха продолжали за ним внимательно наблюдать. Она смотрела не отрываясь, никак не могла оторваться. Она стерегла его, как птица стережет яйцо в своем гнезде.

15

День за днем он то засыпал, то просыпался, отмечая проходящее время только по смене тьмы и света за окном.

Иногда, пробуждаясь, он чувствовал у себя на лбу ладонь старухи, а иногда ему в губы тыкалась ложка; и он воображал себя сплошным ртом, поглощающим еду и ничего не говорящим, – просто ртом, и ничем больше.

Порой его будили ночные звуки. Не хлопанье крыльев пролетающих птиц или трескотня насекомых, а полноценные слова, что-то сродни молитвам, которые прокатывались над окрестностями, как волны в поисках берега. Старуха утверждала, что это говорят покойные святые, поднимаясь из земли.

И о чем они говорят? – спросил Дрейк.

О том о сем. Чаще всего о погоде.

А в периоды одиночества, между уходами и возвращениями старухи, у него случались судорожные припадки, когда он переставал контролировать свои ноги, и леденящий страх сжимал внутренности – как в тот момент, когда голова Мисси скрылась под водой. Он пытался спасти ее, бог свидетель, он пытался. Он зашел в воду по грудь, все еще надеясь, что она вот-вот вынырнет, как дельфины во время водного представления, вынырнет со смехом и закричит: Как я тебя надула! А ты и поверил, что я могу такое сделать, да?! И он станет кричать на нее в ответ, обзывать ее последними словами и, может быть, даже ударит. Пусть это разрушит их отношения, но зато она будет жить. Однако она не вынырнула. И круги на воде в том месте, где скрылась голова Мисси, были как ее последние мысли – расходились вширь и угасали, пока от нее не осталось ничего, кроме пары туфель, аккуратно поставленных рядышком на берегу. Ох, Мисси, ну зачем ты это сделала?

Ответа не было, и оставалось только вновь погружаться в сон.

16

Сумерки действовали на него успокаивающе. В такое время он вновь пытался решить головоломку: восстановить в памяти отрезок времени между отбытием из Лондона и появлением здесь в лодочном сарае.

В пути он был настолько пьян, что сейчас смутно припоминал лишь мост через широкий эстуарий, тряску вагона да еще резкую смену пейзажа за окнами, когда вид разрушенного Плимута сменился зеленой сельской местностью. Одному богу известно, почему его не ссадили с поезда. Впрочем, он в подпитии обычно вел себя смирно и не докучал окружающим.

Напился он, закрывшись в туалете. Хорош, нечего сказать. Пил до тех пор, пока видение тонущей Мисси не растворилось в алкогольном тумане, а потом стоял у окна в коридоре и курил сигарету за сигаретой в попытке перебить стоявший в ноздрях мерзкий запах. Еще помнил карточную игру, но сомневался, что сам в ней участвовал. Он давно уже зарекся пытать счастье в картах, а после войны так и вовсе испытывал к ним отвращение.

Он сошел с поезда одной остановкой раньше и не смог найти свою шляпу – прекрасную французскую шляпу, в которой он смотрелся на порядок симпатичнее, чем был на самом деле – и чем представлялся самому себе. А когда поезд тронулся, показалась и шляпа: она прощально махала ему из окна под хохот бывших попутчиков.

Потом он долго шагал по дороге, слева и справа от которой расстилались поля, а впереди зиял пустотой горизонт. И он молил о каком-нибудь знаке, и ему явился такой знак в виде слов: СТОЙ ЗДЕСЬ. Что он и сделал. Далее была тишина. Он погружался и тонул в этой тишине, которая вливалась ему в уши и заполняла легкие. Слышался только стук сердца – его сердца, – отдаленный и слабеющий, пока все не покрылось мраком, а потом он очнулся посреди леса. Где его вернула к жизни старуха, которую он принял за сову.

Дивния вышла в редкую для этого времени года сухую ночь, перед тем удостоверившись, что молодой человек крепко спит. На столе рядом с кроватью была оставлена записка с напоминанием выпить стакан горькой настойки. Она разделась у причального камня и поплыла к островку в устье. Выбралась на илистый берег и села передохнуть, привалившись спиной к надгробному памятнику. Облака уносились на восток, гонимые соленым дыханием Атлантики; и при свете звезд ее тело мерцало, словно она была призраком, восставшим из могилы, чтобы еще раз – в самый последний раз – взглянуть на то, как обстоят дела в мире живых. Она поднялась, отряхнула прилипшие к телу листья и медленно вступила под своды церкви. Заранее приготовленный коробок спичек лежал на алтаре. Она ладонью защитила огонек от ветра, дувшего в разбитое окно, дождалась, когда разгорится фитиль, и накрыла свечу стеклянным колпаком.

Оглянувшись в сторону лодочного сарая, она заметила движение размытого пятна тени на оранжевой от света углей стене. Встал наконец-то. Она забеспокоилась, вышла из церкви под тяжелое ночное небо и погрузилась в реку, сама уже не уверенная в том, кто она такая.

В комнате было прохладно и душно. Дрейк сел и натянул свитер поверх пижамы. В камине тлели, слабо пульсируя, оранжевые угли. Он медленно спустил ноги с кровати. Боль в боку не прошла, но стала менее острой. Обнаружив на столе стакан с лекарством, которое старуха велела ему принимать, он выпил и скривился от горечи.

Держась рукой за стену, поднялся на ноги. Тотчас закружилась голова. Все так же вдоль стены, оставляя следы влажных пальцев на штукатурке, он добрался до балкона и открыл внутренние ставни. Щели по периметру дверной коробки были заткнуты сложенной бумагой, чтобы предотвратить дребезжание двери при порывах ветра. Он вытащил все бумажные затычки и распахнул дверь навстречу полуночному звездному небу. Где-то неподалеку прокричала в темноте сова.

Запах соли был особенно силен, высокая вода по-свойски плескалась об опоры балкона. Он заметил мерцающий огонек свечи в церкви на островке. Ему показалось, что какая-то тень промелькнула перед церковным окном, но потом он решил, что это была качнувшаяся ветка дерева, поскольку никто не мог там находиться в такое время. Над его головой раздалось пение малиновки. Правда, Дрейк не знал, что это малиновка, – для него это была просто какая-то птица, – как не узнал он и старуху в рассекающей воду загадочной морской твари. Лишь когда в лунном свете блеснули седые волосы, он понял, кто это. Опустившись на корточки, он прижался лицом к ограждению балкона. Он видел, как она проплыла перед островом, видел бледное тело в прозрачной воде. Она вполне могла бы сойти за тюленя, особенно после того, как со всплеском – точь-в-точь удар тюленьего хвоста – исчезла в глубине. Он запаниковал и встал в полный рост, пытаясь ее разглядеть. Считал секунды и думал о Мисси. Однако старуха вынырнула. Ее голова показалась у борта разбитого баркаса на отмели.