Голоса летнего дня - Ирвин Шоу

На завтрак Пегги приготовила яблочный пирог с кленовым сиропом. Бенджамин терпеть не мог пироги с яблоками. Такой пирог понравился ему однажды, в немецком ресторане, где его подали на десерт. Но постоянно присутствующее, пусть и туманное, загнанное в угол чувство вины перед женой за неверность в очередной раз удержало его от отказа от завтрака и всего, что было связано с ним. На Пегги красовались бледно-голубые слаксы из джинсовой ткани и белая тенниска. А светлые волосы, теперь длинные, были перехвачены узенькой черной ленточкой. Она ходила по дому босая. Позже тем же днем Бенджамин подумал, что при других обстоятельствах счел бы этот наряд восхитительным и что если бы он впервые увидел Пегги в таком наряде, то непременно влюбился бы в нее.

— Совершенно изумительный день, правда? — заметила Пегги, улыбаясь ему через стол и одновременно зорко следя за тем, чтоб он доел последнюю крошку яблочного пирога. — Собираюсь выйти сегодня днем. Ты освобождаешься рано. Почему бы нам не встретиться и не побродить по городу, перекусить где-нибудь?

— На ленч у меня назначена встреча, — сказал Бенджамин.

— С кем?

Этот вопрос всегда бесил Бенджамина. Он составлял неотъемлемую часть «вакуума», часть «обволакивания» Пегги. Правда, он никогда не пытался поставить ей это в вину, подспудно понимая, что она как жена имеет право задать такой вопрос. Но ведь сам он никогда не спрашивал ее, с кем она идет на ленч. У него развилось преувеличенно-болезненное представление о праве человека на личное, сокровенное. Представление это уже почти граничило с неврозом. И не задавал он Пегги этого вопроса по одной лишь причине — пытался поставить ей себя в пример, которому она, разумеется, никогда не следовала. Пример того, что даже любящим глазам вовсе не обязательно видеть все, что кое-какие уголки и закоулки жизни должны оставаться тайной. Мало того, она еще читала и всю его почту, и хотя здесь Бенджамин вовсе не был уверен в ее праве, стоило ему сделать замечание, как она тут же принималась отрицать. А сам он не мог заставить себя устроить ей ловушку — положить между страницами волосок в стиле мелодрамы или кусочки бумаги, с тем чтобы потом продемонстрировать — она действительно лазила в его письменный стол. И вообще он считал, что развод возможен даже между людьми, которые когда-то любили или все еще любят друг друга. Развод возможен, а вот слежка и детективные приемчики — нет.

— С кем? — спросила Пегги, любящая молодая женушка из журнала «Дом и сад», всегда безупречно одетая по любому случаю, в том числе и к завтраку, интересующаяся, как может интересоваться только жена, каждым аспектом жизни своего мужа.

— С Джимми, — ответил Бенджамин. — С Джимми Фойнесом.

Пегги, как и предвидел Бенджамин, состроила гримаску. С Джимми Фойнесом он подружился во время войны, тот был журналистом, приписанным к дивизии Бенджамина. Они провели вместе несколько бурных ночей; дважды их обоих едва не убили. И еще они много говорили — под дождем, в грязи, стойко перенося все невзгоды, — о великих делах, которые непременно совершат вместе после войны. Но Джимми пил, не говорил, а орал, ронял пепел на ковер гостиной, ни разу не заплатил по счету в ресторане и всякий раз появлялся с новыми девушками. По большей части все эти девушки отвечали короткому, но емкому определению Пегги: «Шлюхи!» Мало того, девушки иногда откровенно заигрывали с Бенджамином, причем в ее собственном доме! И, действуя медленно, но непреклонно, Пегги начала «выдавливать» из их жизни Джимми Фойнеса. Наряду с другими. С очень многими другими.

Она постоянно давала понять, что это жена в доме заведует телефонной книгой и принимает или отклоняет приглашения. И вот через три года после праздника победы Джимми перестал появляться у них, а поскольку Бенджамин никуда не выходил вечерами без Пегги, друзьям ни разу не удавалось пообедать вдвоем. Их дружба сводилась теперь только к совместным ленчам, играм в бейсбол и торопливым выпивкам после работы, во время которых Бенджамин то и дело поглядывал на часы и говорил извиняющимся тоном: «Должен быть дома к семи».

— Неужели нельзя встретиться с ним в понедельник? — спросила Пегги.

— Он уезжает по делу, — ответил Бенджамин. — В понедельник он будет уже недосягаем.

— Ладно, — сказала Пегги, изящно намазывая медом тоненький ломтик тоста. — Так уж и быть, пойду на ленч с вами. Если вы, конечно, меня приглашаете.

— Но ты же его не выносишь, — заметил Бенджамин. — Ты всегда говорила, что…

— Сегодня вынесу, — перебила его жена и аккуратно уложила кусочек тоста с медом в рот.

Бенджамин вспомнил, что примерно год назад они уже проводили такой эксперимент — обедали втроем.

— Но у нас у всех будет просто несварение! — возразил он.

— Хочу побыть с тобой в этот сказочный день, — ответила она.

— О Боже!.. — простонал Бенджамин, сгибаясь под грузом столь великой любви.

— И совсем не обязательно говорить это «О Боже», — заметила Пегги. — Я тебя вовсе не заставляю. Просто подумала, что в такой день…

— Мы встречаемся в «Оук рум»,[19] — сказал Бенджамин. — А это заведение только для мужчин.

— Только для мужчин, — кивнула Пегги. В голосе ее звучала укоризна. И адресовалась она хозяевам «Оук рум», которые, видно, состояли в заговоре с Фойнесом и твердо вознамерились разрушить ее брак с Бенджамином. — Попробуй немножко меда. Восхитительно вкусный.

— Не хочу я никакого меда.

— Но он такой вкусный!

— Знаю, что вкусный. Но не хочу. — И Бенджамину показалось, что желудок у него, точно питон, сворачивается кольцами вокруг яблочного пирога.

— Ну а после ленча? — осведомилась Пегги, все еще спокойная и улыбающаяся, как образцовая жена из журнала «Дом и сад».

— После ленча договорились поиграть в теннис в «Рипс».

— О, а у меня как раз новая ракетка, — заявила Пегги. — Хотелось бы ее опробовать.

— Игра парная. Только для мужчин, — сказал Бенджамин.

— О, — сказала Пегги. — Парная. Для мужчин… Что ж, это свято и неприкосновенно. — Она с особым нажимом произнесла слово «свято».

«Господи, почему я только мирюсь со всем этим? — подумал Бенджамин. — Где это написано, в каком таком законе, что я должен со всем этим мириться?..» И он отпил глоток кофе из чашки. Кофе оказался страшно горячим, и он обжег язык. Бенджамин поднялся, притворяясь нормальным счастливым молодым мужем, вернувшимся с войны и страшно довольным завтраком, который приготовила для него, жертвуя всем, красивая жена.

— Ладно, мне пора, — сказал он.

— И когда же я теперь тебя увижу? — спросила Пегги. — И увижу ли вообще?

Нет, подумал Бенджамин, какому-нибудь ученому непременно надо заняться серьезным исследованием манеры, с которой жена произносит это слово «вообще».

— Вечером мы вроде бы приглашены на коктейль к Роузам.

— Да, — кивнула Пегги. — Стало быть, там и встретимся…

Он надел пиджак и взял кожаную папку с бумагами, которые проглядывал накануне вечером. Пегги молча и неподвижно сидела за столом, уставясь на стакан с молоком. Бенджамин знал, чего она ждет. Подошел и поцеловал ее.

— В следующую субботу — обязательно, — сказал он.

— Конечно, — сказала она. — В следующую субботу.

Выходя из двери, Бенджамин знал, что Пегги начала плакать. Но он так никогда и не узнает, искренними или притворными были эти слезы. Наверное, и сама она этого не знает.

Ровно в девять тридцать утра ему позвонили из офиса Фойнеса. Джимми просил передать, что не успеет приехать в город к ленчу. И обязательно позвонит ему в понедельник. Несколько минут Бенджамин сидел, тупо глядя на телефонный аппарат. Затем набрал домашний номер. Почему бы и не сделать ей уступку, подумал он. Сходишь с женой на ленч, тогда, глядишь, и выходные пройдут веселее. У нее было занято. Он повесил трубку. Через несколько минут набрал снова. Все еще занято. Чем только она занимается целое утро? Пустой болтовней?..

Он выглянул на улицу. Куда только делось ясное весеннее утро? Небо затянуло темными дождевыми тучами. За окном кружил листок бумаги, чье-то послание, затерявшееся в воздушных водоворотах между двадцатидвухэтажными зданиями. «Помогите!», «Я люблю тебя!», «Продавай все!»… Ветер усилился, на улице потемнело, как в колодце. Теннис отменяется, подумал Бенджамин. Наряду со всем прочим. Он сидел за столом, чувствуя себя вконец вымотанным, обобранным, несправедливо обиженным, лишенным всех земных радостей.

Через несколько секунд громко зазвонил телефон. Он схватил трубку и рявкнул в нее:

— Да?

— Нечего так орать, а то у меня голова оторвется. Если ты не в духе, так и скажи. Я повешу трубку. — Это была Ли. Голос звучал насмешливо.

— Извини, — сказал он. — Я тут упивался жалостью к себе.

— Знаешь, днем обязательно будет дождь, — сказала Ли. — За окном черным-черно, как в колодце. Ни единого просвета.