Убойная марка - Иоанна Хмелевская

— Молчу, молчу. Но похоже, в данном случае были не только сомнения? Судя по твоим душевным терзаниям.

— Знаю, у тебя я понимания не найду, нет в тебе тонкости.., но чего уж там скрывать. Влюбилась я. Очень.., очень влюбилась, есть в нем что-то такое, словом, без него я не представляю себе жизни. И в то же время что-то в нем меня настораживает…

— Судя по всему, настораживает совсем немного, да и то лишь тогда, когда его нет рядом.

А когда он с тобой, страсть застилает глаза.

— Точно! — подтвердила девушка и спохватилась:

— А ты откуда знаешь?

— Не ты первая, не ты последняя, — со вздохом отвечала я. — И мне довелось такое пережить. Но к делу, — поспешила отогнать я нахлынувшие было воспоминания. — Так вот, когда ты о нем думаешь на расстоянии и относительно спокойно, то взвешиваешь все за и против? Или не в состоянии этого делать, в голове полный сумбур?

— По-разному бывает. В основном сумбур.

Ах, я и сама не знаю, мотает меня из стороны в сторону. А в последнее время живу как на качелях, то лечу вверх, то опускаюсь на самое дно.

Я бы уж предпочла нечто среднее, чтобы земля была под ногами, а не такая пустота вокруг.

— Размечталась! — с укоризной фыркнула я и опять спохватилась: ну что у меня за характер.

В конце концов, эту девушку я знала уже несколько лет. Обычный, заурядный парень показался бы ей скучным и недостойным внимания.

Я даже могла припомнить ей одного такого, да чего уж растравлять сердце несчастной, и без того мучается.

Коньяк — отличная терапия, я всегда говорила. Гражина почти обрела душевное равновесие и уже спокойнее продолжала:

— Возможно, теперь я об этом жалею, но…

Нет, не стала бы ничего менять. Знаешь, в Патрике есть что-то, чего я не могу до конца понять.

А я с самого начала знала, что дело добром не кончится, подспудно чувствовала. Ты права была, говоря о секретах.

— О каких секретах?

— Ну, помнишь, однажды ты сказала., что если кто-то делает из чего-то секрет, это всегда нехорошо пахнет. Так ты выразилась.

— Надо же, какие умные вещи я иногда говорю.

— А он как раз именно такие штучки откалывал — все у него какие-то тайны. Никогда не скажет, куда едет и зачем, чем занимался во время долгого отсутствия и где был, а уж если приходит, то, как правило, с опозданием и ни за что не объяснит, почему опоздал. А то и вовсе не придет, хотя мы договорились встретиться, и на все расспросы ответ один: не мог прийти. Понимаешь? А какого лешего не мог?!

— Разные бывают причины. Например, защелкнулась задвижка, когда он сидел в нужнике, как любимой девушке признаться в таком? — не преминула съехидничать я.

Гражинка, слава богу, пропустила мою шпильку мимо ушей, продолжая исповедь с еще большим отчаянием:

— И сюда тоже якобы за мной приехал. Ну ладно, в Дрезден — вслед за мной, но сюда?.. Мне неизвестно, знал ли он Веронику, но слышал о ней наверняка. Болеславец ему знаком. Откуда? Родился здесь или часто приезжал? Опять полнейшая неизвестность., — А где он родился?

— Понятия не имею. Он не желает об этом говорить.

— Может, в бывшем Советском Союзе? Теперь стыдно в этом признаваться, вот и не говорит. Воспитывался и рос в детском доме".

— Ничего подобного! У него были родители, я видела их свадебную фотографию. Похож на отца как две капли воды. Вылитый папочка.

Чем Патрик занимается — я не знаю. Посредник, менеджер, бизнесмен? Хоть бы намек какой.

А когда о работе ни слова — мне все представляется подозрительным. Он ни о чем, что касается лично его, не желает говорить.

— А о чем желает?

— Обо мне. О нас. Причем обо мне все-все, потому что, видите ли, любит меня.

— Специальность какая-нибудь у него есть?

Хоть это-то тебе известно?

— Есть. Он специалист в области металловедения, как-то говорил об этом. И это правда, несколько раз убеждалась, что в железках он разбирается отлично.

— Стукнет по старой подкове и сразу выдаст, из чего она и когда сделана?

— Да, что-то в этом роде. И скорее технарь, а вот эрудицией не блещет. Ну, Шекспира или еще кого из великих иногда цитирует наизусть, а вот о Мильтоне и не слыхивал. Опять же каждую химеру на соборе Парижской Богоматери назовет и расскажет о ней целую историю, в джазе разбирается, зато Баха от Вагнера не отличит.

— Я тоже, — напомнила я девушке.

— Немузыкальная я, для меня вся их музыка — просто шум, а уж Вагнера я просто не выношу.

— О Сартре знает лишь то, что тот ходил в черном свитере…

— Уже неплохо.

— ..А Уортона считает биологом, открывшим потрясающий факт, что у голубки теплая гузка.

— Тонкое наблюдение! — похвалила я.

— В живописи путает импрессионистов с абстракционистами. Пикассо для него величайший бабник столетия, Дали знаменит лишь своими усами, да и то он не уверен, усы на лице художника или на его картинах. Считает, что любая хорошая забегаловка выше самого знаменитого музея в мире.

— Не он один такой.

— И вообще для него духовные ценности не существуют, в людях он уважает лишь силу.

В наше время выживает сильный, слабый гибнет — это, считает он, в порядке вещей. А вообще — в этой жизни превыше всего материальное благосостояние.

Не слишком ли многого требует она от своего, поклонника? Он ее любит, а это главное. На кой ей вся эта культура, тем более что эрудиция его какая-то.., в клеточку, а это даже интересно.

Гражинка легко может восполнить недостатки его образования. Нет, причина кроется в чем-то другом.

— Ну, с интеллектом все понятно, — попыталась перевести разговор в иное русло.

Но Гражина меня словно не слышала. Теперь она с головой погрузилась в область литературы, в которой ее возлюбленный отличается просто возмутительной неграмотностью. Пруса никогда не держал в руках, его «Куклу» видел только на экране, да и то половину, о Сенкевиче знает лишь то, что проходили в школе, а Венява-Длугошевский существовал для него лишь как Венява, так звали кобылу, победившую на скачках. Я ее тоже видела, кобылка что надо. Уверена, что генерал Венява-Длугошевский, стопроцентный мужчина, в гробу перевернется, если узнает, что его именем назвали лошадь.

Мне надоело выслушивать ее бесчисленные претензии к любимому мужчине, и я бесцеремонно прервала девушку:

— Слушай, кончай со своими духовными запросами, давай вернемся на грешную землю.

Остановленная на всем скаку где-то в середине Пруста, Гражина не сразу поняла, о чем я говорю. Пришлось растолковать.

— Я тебя спрашиваю насчет постели, — задала я вопрос со свойственной мне прямотой. — Знаешь такой предмет меблировки, как кровать?

— О, в постели он великолепен!

И, сконфузившись, сразу замкнулась. Она никогда не придавала большого значения сексу, была в этом отношении законченной пуританкой и не любила разговоров на подобные темы. А вот тут не сдержалась. Однако слово не воробей…

— Ну что ж, из того, что ты мне рассказала, я заметила в нем больше достоинств, чем недостатков, — попыталась я успокоить ее. — Любит тебя, и ты относишься к нему с нежностью. А теперь перейдем к делу. Я же ясно вижу, тебя что-то мучает. Что общего у твоего Патрика с Вероникой, преступлением и пропавшими монетами? Что-то общее точно есть. Скажи мне в конце концов, что ты знаешь.

И Гражинка, тяжело вздохнув, заговорила:

— Ладно уж, скажу, что знаю. Он уже давно спрашивал меня, что мне нужно от Вероники, зачем я к ней хожу. Возможно, я сама ему об этом сказала, точно не помню. В прошлый раз, когда я возвращалась из Дрездена, он здесь ожидал меня, но жил не в гостинице.

— А где?

— Сказал, у знакомых. Не знаю, у каких знакомых.

— А в Варшаве он где живет?

— В своей квартире. Полторы комнаты с кухней, на Окенче. Но его визитная карточка на дверях не приколота.

— Визитная карточка еще ни о чем не говорит, я могу прицепить хоть с Гретой Гарбо, для меня это не имеет значения.

— А для меня имеет! — гневно возразила Гражина. — Для меня визитка — символ какой-то стабилизации, место человека на земле, место, добытое честным путем, когда нет необходимости ничего скрывать. Когда скрывают, это.., это подозрительно.

Что ж, может, она в чем-то и права, хотя и не совсем. Ведь по-разному бывает в жизни. А вдруг и меня разыскивает какой-нибудь нахал именно таким вот способом, просматривая все визитные карточки…

Нахал… Езус-Мария! А как же письмо? Вот, опять вспомнилось, и я критически спросила себя: а кто же я в таком случае? Не нахалка ли, когда вот так, безжалостно прижав девушку к стенке, можно сказать, схватив ее за горло, выжимаю нужные мне сведения, которые она именно мне как раз и не хотела сообщать. Ни тактичности, ни понимания с моей стороны, а лишь грубая напористость и никакого снисхождения к тонкой натуре девушки. Вижу ведь, как для нее мучительно раскрывать свои интимные тайны, а не отстаю.

Да, все это так, но без насилия над ее субтильной душой я не добьюсь сведений, необходимых для ее же спасения. Сама по себе Гражинка слова лишнего не проронит, а мне со своими окурками и пивными бутылками без ее показаний многого не добиться. Ага, еще пустой подносик из-под монет. Опять же вещественное доказательство лишь в том случае, если кто-то (в данном случае только Гражинка) заявит, что до убийства и грабежа видел в доме Фялковских именно на таких подносиках размещенные монеты нумизматической коллекции пана Хенрика. Можно, конечно, промолчать о моих находках, выбросить к чертям собачьим все собранные мною вещдоки и уехать в Варшаву. Ну нет, не выброшу, скорее рука отсохнет!