Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

«Приятные стихи, нечего сказать. Я послал Веймарна осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Этой записки своего государя Лермонтов, конечно, не видел. Однако генерал Веймарн при встрече упрекнул корнета: «Заниматься надо службой, а не этой чепухой!» Но пока оставил на свободе.

«Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых привезли ее ко мне, обезображенную разными прибавлениями. Одни — приверженцы нашего лучшего поэта — рассказывали с живейшей печалью, какими мелкими мучениями, насмешками он был преследуем… Другие, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина…»

(Объяснение Лермонтова по «Делу о непозволительных стихах».)

В своем «объяснении» он на всякий случай добавил:

«…Пушкин умер, и вместе с этим известием пришло другое — утешительное для сердца русского: государь император, несмотря на его прежние заблуждения, подал великодушную руку помощи несчастной жене и малым сиротам его…»

(Для начинающего диссидента, право, неплохо! Он уверяет, что написал стихи, как бы вдохновленный решениями государевыми!)

Его арестовали 17 февраля. Три дня шли «допросы от государя». Вел их лично граф Клейнмихель с Бобылевым, аудитором военного суда. И все три дня по вопросам, какие ему задавали, пахло солдатчиной, не иначе.

— Или?.. Объявят сумасшедшим? Как Чаадаева? Послали старшего врача гвардейского корпуса!

Требовали, чтоб он назвал распространителя стихов. Он отказывался.

«Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет и что если я запрусь, то меня в солдаты… Я вспомнил бабушку и не смог… Я тебя принес в жертву ей. Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать…» Он не знал, что Слава Раевский арестован уже. Во всяком случае допрошен.

Его поместили в комнате на последнем этаже Главного штаба. Он писал стихи, а что делать еще? Кстати, сочинил «Молитву» — для Вареньки Лопухиной. О ней и за нее. Это должно ему зачесться в ином мире. Такие стихи любимой, что вышла замуж за другого… В дни допросов и страха перед судьбой!

На четвертый день к нему вдруг заглянул Дубельт. Начальник штаба корпуса жандармов. Он был сер, как всегда, — такое серое лицо. Вежлив и насуплен. Будто он недоволен собой или тем, что нужно делать.

— Нет, сидите-сидите! Мы же все-таки родственники! Я на минутку!

Затем спросил учтиво, по имени:

— Вы не станете возражать, Михаил, если я скажу графу… Бенкендорфу (помедлил), что ваши друзья, которые видели ваши стихи, в большинстве своем читали только первую часть? Без прибавления?

— Разумеется! — согласился тотчас Лермонтов, просветлившись невольно. — Да это так и было!

Дубельт помолчал; взгляд его был не пристальный, чуточку отстраненный. И, может, в одном глазу усмешка…

Он сам сидел в этих комнатах несколько недель под допросами по делу декабря… 1826-й… «Арестован Дубельт — один из говорунов Второй армии…» — сообщал кто-то в письме в те дни. (Кажется, радуясь.) Некто Унишевский, отставной майор, подал донос о причастности Дубельта к тайным сходбищам в Киеве. Обещался еще «в очной ставке обличить его и всех сообщников». (Подлец! Не удалось ему! Не удалось!)

«Дубельт — лицо оригинальное, — в свой час скажет Герцен, — он, наверное, умнее всего Третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу, ясно свидетельствовали, как много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил, или, лучше, накрыл все, что там было».

Кстати, именно Дубельту поручил государь посмертный просмотр (ревизию) пушкинских бумаг — правда, вместе с Жуковским. И многое говорит за то, что этот просмотр со стороны жандармской был достаточно щадящим.

Но пока Дубельт смотрит на Лермонтова, которому 22 года.

— Вот и хорошо! А теперь — еще вопрос… К кому вы обращались в этих словах? Кто ваш адресат? Ваши «надменные потомки»?

— Так это проще простого! Не знаю, слышали ли вы… Незадолго до этой несчастной дуэли Пушкин получил письмо. То есть его друзьям был разослан пасквиль, что-то в этом роде. Он и послужил причиной всех бед. Я имел в виду прежде всего авторов пасквиля!

— А-а… — протянул Дубельт. — Я почему-то так и думал… Это была плохая бумага. Да! Подлая бумага. Я с вами согласен. Вы не возражаете… м-м… (он всегда немножко медлил) если этот ваш ответ я передам графу Бенкендорфу? Чтобы он сообщил его лично государю?.. Ладно! Отдыхайте! С вашим другом тоже все будет хорошо, я думаю.

И на следующий день сменился сам тон допросов. Вдруг стали вспоминать о поощрениях, какие он получал по полку. Сам аудитор Бобылев стал перечислять.

Через день его ознакомили с решением государя: «В Нижегородский драгунский, тем же чином». Полк считался привилегированным. Лермонтова даже отпускали домой проститься!

Прекрасно! Он стал уже заранее грезить о Кавказе… Штаб полка вообще находится в Тифлисе. И туда можно попасть! 22 года! Тифлис! И ничего еще не страшно!..

Раевского переводили по службе в Олонецкую губернию… — может, нам дадут обняться на прощанье?

Объяснение такой перемене было дать трудно… Государь, кстати, потом послал Дубельта к бабушке Елизавете Алексеевне — сказать ей, что он «ничего не имеет против Лермонтова» и «не забудет его».

А в те дни сам Михаил писал Раевскому:

«…Ты не можешь вообразить, как ты меня обрадовал своим письмом. У меня было на совести твое несчастье, меня мучила мысль, что ты за меня страдаешь. <…> Что` Краевский, на меня пеняет за то, что и ты пострадал за меня? — Мне иногда кажется, что весь мир на меня ополчился, и если бы это не было очень лестно, то, право, меня бы огорчило… Прощай, мой друг. Я буду к тебе писать про страну чудес — восток. Меня утешают словами Наполеона: Les grands noms se font à l’Orient[6]. Видишь: всё глупости.

Прощай, твой навсегда M. Lermontoff».

Вина эта мучила его долго. Может, всю жизнь. Он понял: есть вещи пред которыми мы, люди, бессильны. А тогда… что такое наша сила?

Меж тем некоторые из знакомых и даже приятелей его писали в те же дни Дантесу-Геккерну на гауптвахту:

«Мне чего-то недостает с тех пор, как я не видел Вас, мой дорогой Геккерн; поверьте, что я