Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

Пускай натешатся собаки.

А мы же, старые ……

Во всякий час свое возьмем.

Она не протестовала. Ну, разве только от усталости, под самый конец. А так… вопила как положено. Но в криках все звала какого-то Васю. А Васи среди них точно не было. Ни одного.

И правда — «двери рая»! А потом…

Один Лафа ее узнал

И, дерзко тишину наруша,

С поднятой дланью он сказал:

«Мир праху твоему, Танюша!»

А может, так не было — и Михаил сам присочинил конец? Чтоб все вспоминали себя, былых, и смеялись? Но на какой-то момент жизни… Ему стало легче с Лафой и иже с ним в их безумных похождениях гусарских. Про которые вспоминать-то порой стыдно! Но… На его глазах происходило единение братства и вместе его атомизация: распад на судьбы, на страсти, на везение и невезение.

И, если признаться… куда легче было с этим собой, чем с тем, что с томом Байрона под мышкой.

Поэма «Уланша»… а еще «Гошпиталь» и «Петергофский праздник» в том же жанре были из того совсем немногого, что сочинил этот былой «мальчик» за два года юнкерской школы.

Гусарские шалости. Гусарские подвиги. Гусарская баллада.

Кстати, он сильно рисковал, когда разбрасывал повсюду эти стихи… давал читать направо-налево, давал и списать. Еще публиковал в рукописном журнале училища отрывки. Император Николай был строг по части нравственности. Полежаеву куда меньшие прегрешения обошлись слишком дорого!

Иные постаревшие гусары или уланы будут весьма удивлены, переписывая от руки стихи на смерть Пушкина. Другие в свой час станут рвать из рук юных дочерей «Героя нашего времени» — боясь за них: они ведь помнили (и шпарили наизусть, про себя) стихи другого Лермонтова!

Выйдя из этого рая, который временами походил на ад, или из ада, который бывал раем тоже, он вовсе позабыл про Москву — даже не подумал ехать туда, выбравшись из юнкерской школы; он бросился в свет, он жаждал впечатлений и удовольствий. Об этой жажде он с аппетитом сообщал в письмах Марии Лопухиной и Александре Верещагиной. Несколько кокетничая собой новым и им неизвестным. Это были как бы доклады о самом себе, каким он его теперь себе представлял. Прежнее было как бы забыто. Так возник роман с Сушковой, который некоторым образом был тоже расправой с прошлым. Она ведь помнила еще того самого — «не Байрона, а другого». Так вот — нате! Это я теперь — помните меня того?..

И все-таки… «…о, как же сильно я изменился; я не знаю, как это произошло, но каждый день дает новый оттенок моему характеру и взглядам… — это должно было произойти, я знал… но не думал, что это произойдет так скоро!»

И в том же письме кузине Александре Верещагиной о Сушковой: «Итак, Вы видите, что я хорошо отомстил за слезы, которые кокетство mlle S. заставило меня пролить 5 лет назад!.. она заставила страдать сердце ребенка, а я только поучил самолюбие старой кокетки!»[4] Неважное объяснение, конечно. Но главное, что это пишется той, которая знает обоих действующих лиц и в близких отношениях с третьим лицом — с Варей!

Вот всё! И колокольчик прозвенел… Почти следом из Москвы пришло известие о предстоящем замужестве Вари. «Он вдруг изменился в лице и побледнел: „вот новость, прочти!“ и вышел из комнаты». Вышел, вошел — какая разница? Костер догорел. Остались угольки, и ветер расшвыривает их.

Варя вышла замуж за г-на Бахметева, помещика тамбовского, много старше ее. Говорили, что встретила его на балу в Благородном собрании. Бежала вверх по лестнице, запыхавшись, опаздывая на бал, и случайно зацепилась шарфиком о какого-то незнакомого господина. Извинилась, разговорились. А жизнь так устроена: зацепишься — и пропало! На заставах, в переездах она будет именоваться теперь «штабс-капитаншей в отставке». Найдется повод написать «Тамбовскую казначейшу» — про то, как «тамбовский старый казначей» проигрывает улану в карты жену. Была такая старая московская история, случившаяся еще до рождения Михаила.

Когда он приехал в Москву в 1835-м, в полном бешенстве от замужества Вари (хотя что можно было изменить — да и чего он ждал?), Варя, та самая, с родинкой над бровью (которая почему-то ему в ней особенно нравилась) сказала ему без обиняков:

— Не понимаю! Какие упреки? Вы мне делали предложение, Мишель? Я что-то не помню. Мне сделал предложение солидный человек. Для барышни это серьезно. Особенно для той, у которой нет определенных планов. И maman настаивала. (Всё же выступили слезы.) А что я могла противопоставить? Ваши письма к моей сестре?

Можно представить себе г-на Бахметева, который после этой встречи говорит жене:

— А я ждал увидеть вашего Лермонтова куда более симпатичным молодым человеком. А тут… мал ростом, кривоног и злые глаза! Вы замечали, надеюсь, что у него злые глаза?

— Ну… Если вы так считаете, Николя!..

Да, она была послушна — умела подчиняться чужому мнению.

Из Тархан Михаил напишет другу Раевскому, с которым после в соавторстве попытается сочинять «Лиговскую»: «…пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мной в Москве. — О, Москва, Москва, столица наших предков, златоглавая столица России великой, малой, белой, черной, красной, всех цветов, — Москва преподло со мной поступила».

XIII

Дуэль Пушкина и его смерть — жесткий аккорд, разорвавший всю наивность прежних мелодий. Прозвучал глас судьбы. Пошли другие ноты. Странно, но Лермонтов сразу примерил эту судьбу на себя. И продолжал примерять до самого конца. Можно сказать, что потом он даже тянулся к дуэли — не только как к разрешению каких-то противоречий, но чтоб снова увериться, что судьба и на сей раз обошла его.

«Смерть поэта» возникла не только как название стихотворения. Но как личная тема, как «смерть поэтов». Владимир Ленский и Андре Шенье были тут вместе и почти равновелики. Через год он напишет: «Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?..» И это снова будет про Пушкина. «Осмеянные пророки» бродили по земле и ждали, когда их убьют. Мы плохо представляем себе, что сотворилось с Петербургом, с обществом, с Россией в те несчастные два дня, пока Пушкин умирал в квартире на Мойке, 12. Все напоминало огромный театр, заполненный до отказа разными людьми. И при свете люстр на сцене умирает Пушкин.

Уже в первом, притом сугубо официальном и оправдательном письме «Дела о непозволительных стихах» возникли сугубо личные вещи: «…дамы оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком,