Есенин и Айседора Дункан - Ольга Тер-Газарян

Он так удивился. Ну да, где уж им понять нас…

В Америку нас поначалу и пускать-то не хотели. Высадили на каком-то острове – за большевиков приняли. А я уж и речь им подготовил:

«Итак, мы на американской территории. Благодарность – такова наша первая мысль. Мы – представители молодой России. Мы не вмешиваемся в политические вопросы. Мы работаем только в сфере искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки скоро поймут друг друга.

Мы прибыли в Америку с одной лишь мыслью – рассказать о сознании России и работать для сближения двух великих стран. Никакой политики, никакой пропаганды!

После восьми лет войны и революции Россия окружена китайской стеной. Европа, сама истерзанная войной, не обладает достаточной силой, чтобы снести эту китайскую стену. Россия во мгле, но нам помогло ее бедствие. Именно во время голода в России Америка сделала щедрый жест. Гувер разрушил китайскую стену. Работа Организации американской помощи незабываема.

Прежде всего, хотим подчеркнуть тот факт, что сейчас в мире есть только две великих страны – Россия и Америка.

В России налицо сильная жажда изучать Америку и ее добрых людей. Разве не может быть так, что искусство станет средством для развития новой русско-американской дружбы? Пусть американская женщина с ее острым умом поможет нам в решении нашей задачи!

Во время путешествия сюда мы пересекли всю Европу. В Берлине, Риме, Париже и Лондоне мы не нашли ничего, кроме музеев, смерти и разочарования. Америка – наша последняя, но великая надежда!

Приветствуем и благодарим американский народ!»

Да речь-то эта мне и не понадобилась. Моя «последняя» и «великая» надежда рассыпалась в прах.

Изадору здесь принимали, где хорошо, а где нет – все боялись, что со сцены она начнет агитацию. На каждом своем выступлении она приглашала меня выйти, объявляя, как «второго Пушкина», и я читал стихи. Читал и думал: «А на черта мне все это нужно, все равно ведь ни хрена здесь никому не надо!» Меня и в газетах-то иначе, чем «русский муж» не называли.

Как-то вышел за угол гостиницы – смотрю, газетчик, а на всех газетах моя физиономия. У меня даже сердце екнуло. Вот это слава! Через океан дошло. Купил я у него добрый десяток газет, мчусь домой, соображаю – надо тому послать, другому. Похвастаться. Прошу перевести, чего пишут. Мне и переводят:

«Сергей Есенин, русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы Айседоры Дункан, бессмертный талант которой…» и т. д. и т. п.

В другой газете: «Вошел муж мадам Дункан. Он… выглядит мальчишкой, который был бы отличным полузащитником в любой футбольной команде, ростом он примерно 5 футов 10 дюймов, блондинистые хорошо постриженные волосы, широкие плечи, узкие бедра и ноги, которые могут пробежать сотню ярдов за десять секунд».

Еще в одной: «Изадора заявила, что считает своего мужа величайшим из ныне живущих русских поэтов, который входит в группу имажинистов. Она показала журналистам томик его стихов, переведенных на французский язык… Ее муж, гибкий, атлетически сложенный, с широкими плечами и тонкой талией, разговаривал с Изадорой главным образом через ее секретаря. Есенин выглядит моложе своих 27 лет. В одежде он ничем не отличается от обычного американского бизнесмена, будучи в простом сером твидовом костюме. Хотя он не говорит по-английски, он склонился над своей супругой и с улыбкой одобрял все, что она говорила репортерам. Оба они выглядели искренне влюбленными и не старались скрывать это… Молодой русский поражен панорамой небоскребов Манхэттена и сказал, что будет писать о них. Он говорит, что предпочитает сочинять стихи «о бродягах и попрошайках», но он не похож на них. Он сказал также, что его обожают бандиты и попрошайки, собаки, коровы и другие домашние животные. В прессе его называли меланхоличным, но он, похоже, самый веселый большевик, который когда-либо пересекал Атлантику».

Вот тебе и слава! Такая злость меня взяла, что я газеты эти на мелкие клочки изодрал и долго потом успокоиться не мог. В тот вечер спустился я в ресторан и крепко, помнится, запил. Пью и плачу. Россия, матушка, мне уже ночами снится. Ничего я лучше Москвы не видел. Тут вдруг подсаживается ко мне какой-то негр и что-то участливо так спрашивает. Я ни слова не понял, но вижу, что жалеет. Я ему про свою деревню рассказывал, а он что-то про свою лопотал. Мы с ним потом еще пару дней сидели, пили. Хороший человек был. Только он мне в Америке и понравился. Я его к нам пригласил. Говорю: «Блинами русскими накормлю». Обещал, вроде, приехать. Кстати, тогда там был «сухой закон», и все вино, что мы пили, было совершенно отвратительным и могло бы убить слона.

Да, Америка была моим Ватерлоо. И я потерпел поражение в этой битве…

Пригласили меня как-то на вечер еврейских поэтов-эмигрантов. Вместе с Изадорой и несколькими своими приятелями из Нью-Йорка, коих я знал еще в России, мы поехали к Брагинским. Мани-Лейб – уроженец Черниговской губернии, оставивший Россию лет 20 назад, тяжко пробивал себе дорогу в жизни сапожным ремеслом и лишь в последние годы получил возможность существовать на оплату за свое искусство. Обитал он в новом доме, которые здесь предназначались для квалифицированных рабочих. Поднявшись на шестой этаж, мы попали в квартиру, битком набитую людьми разного возраста. Было очевидно, что всем не терпелось поглазеть на меня и Изадору. Хозяин – высокий и худой – добродушно и радостно встретил нас вместе со своей женой Рашель. Стол был завален домашними пирогами, колбасами, а по рукам сразу же пошли стаканы с дешевым вином. Рашель обвила меня рукой за шею:

– Вы ведь поэт? Как вам понравилась Америка?

Я почувствовал на себе обжигающий ревностью взгляд Изадоры, который она метнула на меня. Я усмехнулся. То тут, то там послышался шепот. Идиш. Я понял, что говорили про меня и Изадору. За все наше с ней заграничное путешествие я никак не мог отделаться от мысли, что меня постоянно обсуждают, осуждают, насмехаются надо мной. Я не знал языков, и потому мне казалось, что всегда говорят обо мне и говорят плохо.

Раздались просьбы почитать что-нибудь. Я прочел монолог Хлопуши. Аплодисменты. Мани-Лейб прочел переводы моих стихов на идиш. Но все же мне казалось, несмотря на внешний восторг, что поэзия моя не доходит до этих людей, русскоговорящих, но наполовину иностранцев. Скука смертная опять навалилась на меня. Тут попросили прочесть еще что-нибудь, «из новенького». Я начал трагическую сцену из «Страны негодяев»: продовольственный поезд шел на помощь голодающему району, а другой голодающий район этот поезд перехватил, разобрав рельсы и спустив поезд под откос. На страже поезда стоит человек с фамилией Чекистов и видит, как в утреннем тумане кто-то подбирается к продовольствию.