В бой идут одни штрафники - Сергей Михеенков

– Когда построение?

– Думаю, не позже чем через час.

– Я могу идти?

– Да, конечно. – И уже когда Воронцов отворил дверь, окликнул: – Ну так что? Не припоминаешь?

– Я в зондеркоманде не служил.

Гридякин внимательно посмотрел на него и усмехнулся.

Их выстроили в лесу на небольшой полянке. Из-за тесноты шеренги свели в полукаре. Первый взвод оказался рядом с ямой, которую выкопали заранее. Квадратную, два на два, похожую на окоп для одиночного миномета.

Все остальное произошло очень быстро. Вывели четверых: Долотенкова, Голикова, еще двоих, фамилии которых Воронцов знал только по списку взвода. Он смотрел на них и думал о том, что еще вчера они были бойцами его взвода. И если бы он за ними получше присматривал…

Приговор зачитывал старший лейтенант Кац. Слова, как пули сквозь тени обступивших поляну деревьев, пролетали, не проникая в сознание ни своим смыслом, ни интонацией. Воронцов запомнил только последнее:

– …к расстрелу!

Блатные стояли твердо. Веня-Долото что-то шептал. Неужели молитву? Голиков успел крикнуть:

– Братцы! Я не виноват!

– Пли! – крикнул сержант в погонах с синим кантом.

Всего мгновение потом длилась тишина. И голос ротного напомнил всем, что задача остается прежней:

– Командиры взводов! Ведите людей к окопам! Продолжить земляные работы! – Голос капитана Солодовникова отдавал злым металлом, как в бою.

Ночью по дороге шли самоходки и колонны грузовиков. Только на рассвете прекратился грохот гусениц и гул моторов. И тут же с юго-запада стало наползать вибрирующее глухое клокотание дальней канонады. Там, на горизонте, за лесом, вздрагивали тусклые дальние зарницы. Вскоре туда снова пролетели большим косяком бомбардировщики. На этот раз они возвращались более организованно, в сопровождении истребителей.

Воронцов накинул на плечи шинель и вышел на опустевшую дорогу. Пахло потревоженной пылью и росой. В поле, куда рота развернула фронт, упруго сотрясали тишину сразу несколько коростелей. Из дальнего болота, которое чернело слева узким чернолесьем, наползал утренний туман. То, что солнце вот-вот покажется, уже чувствовалось. «Неужели земле и всему этому вечному миру все равно – что происходит на земле? – вдруг подумал он. – Этому полю. Что его не сегодня завтра распашут снарядами и гусеницами самоходок и танков. Этому лесу. Что от него останутся одни измочаленные, уродливые пни. Этому прозрачному воздуху, будто пронизанному тончайшими розовыми нитями. Что в любой миг он будет сотрясен и задушен копотью и гарью боя. Этой тишине…»

Он вытащил из полевой сумки пачку писем, наугад взял одно. Тщательно выведенные округлые цифры, фамилия, имя и отчество адресата – его, Воронцова. Руку Зинаиды он узнал сразу, как только ротный почтальон, разбирая мешок с письмами, выкрикнул его фамилию и сунул в руки помятый треугольник.

– Что, Воронцов, перечитываешь старые письма?

Лейтенант от неожиданности вздрогнул, оглянулся.

– Извини, что прервал. – Солодовников стоял в нескольких шагах, привалившись плечом к березе, и курил в рукав.

Здесь они в тылу. Каждый из них понимал, что хоть и отрыли они траншею с ячейками в полный профиль, хоть и дежурят пулеметчики и часовые в ходах сообщения и возле землянок ночью и днем, но немца за полем нет, он дальше, километрах в двадцати отсюда. Однако меры предосторожности, распорядок внутренней жизни в подразделении поддерживался такой, как если бы противник находился в трехстах метрах от их траншеи.

– Я и сам старые письма перечитываю. По нескольку раз.

– От жены? – спросил Воронцов, и по тому, как дрогнули и еще плотнее собрались губы капитана Солодовникова, понял – невпопад.

Ротный затянулся, кроша табак, вдавил окурок в порядком изношенную подошву сапога и сказал:

– Я, брат, теперь и не знаю, есть ли у меня жена. – Вздохнул полной грудью, поправил на плече накинутую на манер плащ-палатки шинель. – То ли угнали ее, то ли сама ушла.

Солодовников снова закурил. Воронцов посмотрел на него и словно увидел в первый раз своего строгого ротного, хвата и матерщинника. Рядом с ним в накинутой на плечи шинели стоял человек лет двадцати шести, не больше. Коренастый и уже по-мужицки пошедший вширь, в кость, как говорили в Подлесном старики, но все же не дотягивавший и до тридцати. Года ему прибавляли ранние морщины вокруг плотно сомкнутого рта, седой висок и характер. Старший лейтенант Кац годами старше Солодовникова, но так и не смог подчинить себе порывистую и своевольную натуру ротного. ОШР почти не выходила из боев. Капитан не всегда сидел на НП. Часто во время неудачной атаки, когда взводы, прижатые огнем, начинали пятиться, он появлялся в самых горячих местах, пинками и матом поднимал штрафников. Тогда рота с криками отдирала тела от земли и делала рывок вперед. На НП у Солодовникова всегда рядом с шинелью висели два автомата – ППШ с потертым, видавшим виды прикладом и немецкий МР-40. И висели они там не для того, чтобы поразить воображение гостей. Тем более у ротного. А еще на том же гвозде висела солдатская короткополая телогрейка. Для боя.

О жене Воронцов спрашивать не стал. Здесь все с прошлым. У каждого или забота, или боль. У одних кто-то потерялся, у других погиб. У третьих… третьи думали о том, о чем рассказывать нельзя.

– Мне сестра пишет. Иногда отец. Письмо из дома получить… сам знаешь… – Ротный затянулся, снова поправил шинель. В распахе виднелись ремни портупеи, полевой сумки и бинокль. – А тебе кто пишет?

– Сестры. И девушка.

– Значит, невеста есть. Это хорошо. Хорошо, что не жена. Невеста – это романтическая связь. Можно сказать, любовь! При этом никаких обязательств. А жена – совсем другое. Жена – это уже часть тебя самого. Ампутация, сам знаешь, не всегда проходит удачно…

– У меня была жена, – сказал Воронцов. Слишком долго он таил ту тайну, тот мир, который с некоторых пор, когда не стало Пелагеи, принадлежал только ему одному. Но с кем поделишься? Иногда, сойдясь с Кондратием Герасимовичем, он многое мог сказать, многое мог и услышать. Но все-таки оставалось на самом донышке души то, о чем он не мог сказать даже Нелюбину. Ему казалось, что сердца Кондратия Герасимовича не хватит, чтобы до конца понять то, что чувствует он. О самом сокровенном он мог говорить только со Степаном Смирновым. Но Степан погиб. Письмо от его матери он теперь хранил в полевой сумке и, словно боясь узнать страшную правду, никогда не перечитывал.

– Ты что, женат был?

– Нет, не был.

– А как же так? Говоришь, жена…

– А вот так. Сошлись. Когда наше училище под Медынью и Малоярославцем разбили, я остался на задержке. Жил в деревне. У одной женщины.

– Ко вдовушке пристроился, что ль?

Взошло солнце. Воронцов щекой почувствовал его прикосновение, теплое, невесомое, наполненное пахучей свежестью и обещанием того, что день будет прекрасным. Таким было прикосновение Пелагеиных губ. Она всегда просыпалась первой, изо дня в день, из утра в утро. Всегда. И все успевала делать. Дом, хозяйство жили ее заботой, ее хлопотами.

Воронцов понимал, что ротный задал вопрос без зла и без ехидства. Такой он человек. Не стоит на это обращать внимание. Суть капитана не в этом вопросе. Через минуту он станет сожалеть, что задал его.

– Ее звали Пелагеей. Трое детей мал мала меньше. Старуха-свекровь. Муж без вести пропал под Ельней в сорок первом.

– Без вести – это еще не значит, что погиб. – В словах чувствовалась сила, которая протестовала против того, что он уже сказал, но которая все же робела, отступала перед неизвестностью того, что он еще скажет.

– Мы вместе пережили первую зиму. Летом она родила девочку.

– Почему ты о ней говоришь в прошедшем времени?

– Она погибла. На дом спикировал самолет, дал очередь… Вот и все. Она умерла на руках сестры. Осталось трое детей. И моя дочь.

– Как назвал девочку?

– Имя ей дали без меня. Улита.

– Редкое имя. С кем же она теперь?

– С Зинаидой. Пелагеиной сестрой.

– Да, нелегко ей сейчас. Четверо детей – это, брат ты мой… Ты аттестат ей выслал?

– Выслал.

– Вот это правильно. И мы что-нибудь еще придумаем. Посылку как-нибудь перешлем. У меня в штабе дивизии ребята знакомые. Снабженцы. Деревня-то, как ты говоришь, недалеко от шоссе?

– Да рядом совсем, несколько километров. В сухую погоду дорога туда вполне проезжая.

У Воронцова сразу мелькнула надежда. Он знал, что ротный – человек слова. Если что пообещал, то теперь будет думать, как это сделать.

– Спасибо, Андрей Ильич.

– Пока не за что.

– За доброе слово. За то, что душу мою поняли.

А потом, докурив очередную папиросу, ротный рассказал и свою историю.

Долго потом стояли молча.

– Да, Андрей Ильич, наделала война дел. Но вы же еще молодой. Встретите еще, полюбите. Война кончится, домой вернемся… Все снова начнем. Сначала.

Капитан Солодовников поморщился, посмотрел на Воронцова. Вздохнул.