Роман с урной. Расстрельные статьи - Александр Росляков

Чуть не сломав об чуждый крест руки.

А те, которых влек к духовной пище,

Налопавшись ее, еще смелей

Пошли обманывать народ и грабить,

А батюшки — грабеж благословлять!

Согнал, как мух, с реформы паразитов –

А толку? Я их в дверь — они в окно!

Отборных реформаторов поставил:

Ума — палата, взяток — не берут;

За них сейчас же стали брать другие…

Фемиду европейскую привел –

Дала в суде урлу. И две реформы,

Как Молох, жрут в два горла мой народ!

Культурный фронт хотел отдать самим же

Культурным мастерам — они грызню

Промеж себя устроили такую,

Что лишь насилу растащил Швыдкой…

И вот тогда меня взяло сомненье:

Не я ли сам во всем и виноват?

Но в чем вина? Тот отрок убиенный,

Нагадивший известному царю –

Кто для меня? Из жертв Чечни, которой

Не я виновник — или все же я?

Юнец, совсем зеленый, с «Курска» или

С другой подлодки? — я их не топил!

И призывник, замерзший на этапе,

Кровавый гость не мой — иль все же мой?

Кого я точно затопил — Скуратов,

Но тот — не мальчик, вот с такой елдой!

Хотя пути Господни непонятны:

Вдруг этот сукин сын — мой грех и есть?

Тем паче, что через его стыдище

Я и взошел на трон — рукой того,

Кто вынудил меня и всех на мерзость…

А может… страшная догадка… нет,

Ужасно выпустить из сердца даже…

А вдруг вина не в том, что я убил,

А в том, что… не — чего-то иль кого-то?

И тот испуг, что я ношу в такой

Глуби души, куда сам Бог не входит,

На самом деле стал взамен меня

Царем страны — и вьет ей смертный кокон!

Кто в душу мне его занес — уж мертв.

Но кто все той же окаянной властью

Там закрепил — еще средь нас живей,

Как говорится, всех живых!.. И всуе

Злорадством робким пламенеет грудь:

Когда я сам не поражу злодея,

Его конец продлит до бесконца

Его тиранство надо мной и всеми…

Но если бы я знал, что мой удар

Закроет кровоточащую рану,

А не откроет новую!.. Ведь есть

Закон: кто сам, из лучших целей даже,

Черту переступил хотя бы раз!..

Вот в этом страхе и ответ: душа

Для львиной доли и должна быть львиной!

А я, король микроцефалов, я

Так и не смог смирительные путы

Сорвать с души и над собой взойти!

Вот потому и не выходит править

Даже каким-то Грефом и Швыдким!..

Так что ж тогда — отречься от венца?

Звезда Кремля — что, значит, не моя?

А впрочем, может, это и не самый

Дурной исход. Перемочить врага –

Не на одной Руси умели сроду.

А вот отречься от несносной Шапки!..

Или убить дракона? Или вовсе

Не трогать ничего — и пусть гниет?..

(задумывается, сморщив лоб;

потом морщины расправляются)

Моя отставка в цвете сил и власти –

Не по расчету, дабы замести

Следы злодейств былых в угоду новым,

А чтоб порвать порочную их цепь –

Как вход в какой-то небывалый Гиннес,

Как истинный полет меня!.. Ну что ж,

Тогда недолго и распорядиться.

Ну а указ — уже весь здесь…

(прикладывает к виску палец и нажимает

другой рукой кнопку на столе)

Голос помощника

Чего

Изволите?

Путин (в страшном смятении, безмолвствует)

Газетное очко

Давно меня подмывало, и все как-то не добром, написать о родных братьях-журналистах. Когда я еще только начинал таскать по редакциям свои незрелые заметки, пытаясь достучаться тем, что понимал под словом «правда», до сердец, один мастак из старой «Правды» мне сказал:

— Кому ты глаза хочешь откупорить, поц? Да я такую правду знаю, что тебе не снилась! Тут не правду пишут, а играют в игры. Хочешь тоже — учись, а нет — пшел вон!

Я тогда, конечно, оскорбился страшно — и лишь много после понял, что этот циник был, пожалуй, самым искренним из всех, кто так или иначе пытался отесать мое перо.

Сначала меня как-то потянула к себе ходкая тогда сельская тема — хоть я и сам смеялся над крамольной лирикой официального сельхозпоэта Щипачева:

Дед забрался на полати,гусь пасется на лугу.На аграрную темати —ку я больше не могу.

Но пошлют меня в командировку, привезу заметку — и чуждые крамольных струн редактора толкуют мне:

— Ну вот ты пишешь: ужас, грязь на ферме, комсомолка удавилась. Но ты сам молоко пьешь? И я пью. А прочтет это молодая девушка, выбирающая путь в жизни, и ни за что уже дояркой не пойдет. Нам бы селу помочь — а ты его совсем уничтожаешь!..

Или:

— Вот у тебя секретарь райкома — негодяй. Но давай рассуждать. Значит, человек рос, выдвигался, никто за ним плохого не замечал, а Александр Васильевич приехал — и заметил. Значит, все не в ногу — один Александр Васильевич в ногу. Так получается?

То есть во всех несчастьях издыхавшего застоя сразу почему-то оказался виноватым я. А его оракулы, затем как-то без запинки перешедшие в его хулители, при этом процветали всласть. Жрали, не зная горя, в Доме журналистов водку и коньяк и щедро потчевали шампанским, еще весьма качественным, своих баб.

Первым таким оракулом для меня стал Олег Максимович Попцов, главный редактор популярного при нем журнала «Сельская молодежь». Там на правах внештатного корреспондента я протянул два года, за каждый из которых, кстати, заработал звание лауреата. Но мне, естественно, хотелось нестерпимо в штат — дабы с законной корочкой сводить и свою кралю в знаменитый тогда ресторан Домжура.

Но только дело к корочке — как у меня с Попцовым, относившимся ко мне, по правде говоря, достаточно тепло и терпеливо, какой-нибудь конфликт. Читаю свои гранки — и вдруг натыкаюсь на невесть откуда взявшуюся там, ни к селу, ни к городу, цитату Брежнева. Кричу: «Кто эту гадость мне вписал?» — «Олег Максимович». Врываюсь в его кабинет: «Какого черта?»

Он терпеливо и с присущим ему остроумием пытается мне втолковать какие-то нюансы дескать обязательной для всех игры. Но видя, что я в этих играх полный и еще упрямый идиот, терпеж теряет и орет:

— Чистеньким остаться хочешь? Не получится! Будешь как все!

Но тогда в чем была лафа: так как печать принадлежала государству, а значит, в том числе и мне, я ощущал себя в моральном праве упираться и скандально требовать свое. И выпертый Попцовым, иду к редактору отдела Сереге Макарову, тоже был очень добрый и душевный человек, и начинаю доставать его. В итоге он хватает со стола телефон — и запускает им в меня:

— Будешь бакланить, сука, я тебе такую правку впишу, до конца жизни не отмоешься!

Но при всем этом люди были все же не в пример душевней нынешнего, мирились быстро, и Макаров вскорости мне говорит:

— Ладно, примем тебя, дурака, в штат, но с условием. Ты все мараешь негатив, сделай один хороший очерк. Душой кривить тебя никто не просит, найди сам, где хочешь, положительный пример, ну где-то ж должен быть!

И я отправился в Смоленскую область надыбывать необходимый для заветной ксивы позитив. Нашел Героя Труда по фамилии Эльгудин, председателя колхоза-миллионера; но покрутившись по его хваленому хозяйству, вижу, что герой — мерзавец редкий. У него лапа чуть не в Политбюро, все цифры — дутые, убийства, мордобои по заказу, и весь район дрожит перед его разбойничьим гнездом. Тогда такие гнезда, как у знаменитого узбекского Адылова с его зейданами, водились по всему Союзу. И надо ж мне было нарваться как раз на одно из них!

Собрав в милиции и прокуратуре кучу улик на изверга и едва унеся ноги от его громил, я пишу очерк и несу его Макарову. Прочел он, вздохнул тяжко — и понес Попцову. Тот, надо отдать должное, не бросил мне мое творенье в морду сразу, а сперва отнес в ЦК комсомола, чьим органом была «Сельская молодежь». После чего все-таки в морду бросил — но я обиделся на него даже не за это.

Ладно сказал бы прямо то, что мне уже сказали: сверху дали отворот. Но он давай мне с эдаким еще оракульством внушать, что дело все в художественной неубедительности очерка. То есть пока я в самое кровавое дермище не залез, все было убедительно и я дважды лауреат, а тут сразу — неубедительно!

А кончилась вся наша с ним зыбкая любовь, когда я выдал ему новый очерк, его долго держали, потом сильно порезали и собрались печатать. Но я снес то же самое в очень престижный тогда «Новый мир», где взяли — а потом и напечатали — все целиком. И я на радостях накатал Попцову очень смешное послание, озаглавленное патетично «Нота», где слал всех к черту и требовал не сметь мой искаженный труд публиковать.