Литературные зеркала - Абрам Вулис

Обрываю цитату на полуслове, иначе текст приобретет чересчур специальный характер. Интересующиеся могут продолжить изучение вопроса по комментарию к «Народным русским сказкам» А. Н. Афанасьева в серии «Литературные памятники» (т. II. М., 1985).

Как соотносится волшебное зеркальце афанасьевских сказок с историей материальной культуры? Или, говоря по-другому, в какой мере влияют на фольклор конкретные изменения бытовой конъюнктуры, способен ли он быстро реагировать на появление новой промышленной продукции, в частности, на замечательное монопольное изделие венецианских мануфактур — зеркала?

В нашем распоряжении имеется, например, такая любопытная дата: только что упоминавшийся как один из источников «волшебного зеркальца» «Пентамерон» Д. Базиле, простолюдина, подражавшего Боккаччо, вышел в 1634–1636 годах. Как раз к этому периоду относится и наиболее яркий эпизод приятия зеркала живописью: в 1640 году Веласкес пишет свою «Венеру с зеркалом», а в 1651 году — «Менины», другую картину, где зеркалу придается важнейший изобразительный и, более того, философский смысл. Такие совпадения позволяют дивиться причудам теории вероятностей, но в строго научном плане дают лишь одно: право на вывод, что эстетическое сознание человечества включает зеркало в свой активный образный репертуар к началу семнадцатого века (кстати, шекспировский Цимбелин «работает» на эту же концепцию).

Однако самый принцип отражения, как мы могли убедиться на примере Нарцисса, проникает в мифологическое сознание много раньше. Неудивительно, что в глубокой древности ищет корни «зеркальных мотивов». В. Я. Пропп.

Наиболее интересные (хотя и не бесспорные) мысли на сей счет он излагает в «Исторических корнях волшебной сказки» по ходу рассуждений о «прятках».

Сперва, как обычно у Проппа, обстоятельно обрисовывается сюжетная экспозиция: «Настоящий герой оборачивается горностаем, соколом и т. д…Чаще эти задачи задаются не царем, а царевной, женой героя, улетевшей от него и находящейся в тридесятом царстве. Эта форма трудной задачи типична для такой ситуации».

И вот раздумья фольклориста (как и действия сказочных персонажей, его волнующих) достигают кульминации — и на передний план торжественно выплывает зеркало: «Обычно герой два раза обнаруживается царевной, а на третий прячется удачно. Царевна находит его, глядя в волшебное зеркало или в волшебную книгу; герой прячется удачно, скрываясь за зеркалом или, обернувшись булавкой, в самой книге».

А за сим следуют другие немаловажные для нас тезисы: «Разгадка этого явления не совсем легка. Несомненно, что зеркало и книга — явления более поздние и заменившие собой какой-то другой бывший до них способ открытия героя». Цитируется мнение, что прятки представляют собой «метафору погружения в преисподнюю, в небытие, скрывание…», что «зеркало пришло на смену небу». И делается вывод: «В сказке герой чаще всего в первый раз скрывается в поднебесье, унесенный орлом. Туда, в отражении зеркала, направляет свой взор царевна… Можно понять дело так, что герой должен обладать искусством стать невидимым. Эта невидимость есть свойство обитателей преисподней. Шапка-невидимка есть дар Аида»[16].

Аргументация В. Я. Проппа убедительна тем, что красива, а не тем, что весома. Что ж, красота — категория эстетически существенная (хотя не всегда, как, допустим, сейчас, решающая).

Тревожит в аргументации Проппа разве что сопоставимая с фрейдовской (или с марровской) аксиоматическая тональность: оно так, потому оно так, а не иначе. Впрочем, и возразить я ничего не могу. Могу только кое-что добавить — причем в том же аксиоматическом ключе: на теоремы моих (да и наших общих) познаний по мифологическим вопросам не хватит.

Волшебному зеркальцу под силу трансформировать обратную связь — в прямую, отражение облечь плотью, сделать реальностью. Однако этот свой дар оно применяет очень осторожно, словно свято соблюдает некое табу. Думаю, что здесь и в самом деле действует запрет, восходящий к кодексам античной преисподней (вспомним миф об Орфее и Эвридике, которую герой не смог забрать из Аида, потому что оглянулся на нее вопреки правилам).

Не по этой ли причине свою функцию переправы — умственной, прикидочной, «в мечтах» — зеркала выполняют лишь частично, по принципу улицы с односторонним движением: оттуда идет отражение (реже — звук), туда — ничего: ни света, ни цвета, ни звука. Нужно вмешательство авторской воли, чтобы положение изменилось. И оно меняется в литературной сказке.

Комментарий, разыгранный в лицах

Литературная сказка вырастает из народной. Своим рождением она во многом обязана, как известно, романтизму, если, конечно, не считать сказками стихотворные, а равно прозаические обработки античных мифов например, «Метаморфозы» Овидия или Апулея.

Романтизм ввел пристрастие к фольклору в самую ткань своего знамени, сделал народную сказку объектом научного внимания, поэтических подражаний и, наконец, жанровых поисков. По аналогичному поводу Ф. Энгельс заметил, что «народные книги» прежде… служили для высших сословий предметом презрения и насмешек, потом, как известно, романтики разыскали их, обработали, больше того — прославили[17].

На мой взгляд, литературная сказка фольклорного происхождения — это как бы та же народная сказка — но со специфическими сносками и маргиналиями: вместо того чтоб прибавлять к каноническому тексту научные рефрены, некий художественно одаренный филолог попросту внедряет их в самый текст. Логическая критика, фактическая справка, уточнения смыслов — весь этот арсенал комментария заменяется сугубо творческими коррективами: здесь — переиначен диалог, а то и сюжет, там — убрано словечко, еще где-то обновлена интонация и т. п.

Красноречивый и разнообразный материал по теме «зеркало в сказке» предоставляет Андерсен — и я хочу обратиться за примерами — сейчас, в фольклорном контексте, — к великому датчанину.

Собственно говоря, близость Андерсена к народной поэзии, его сказок к народным сказкам настолько очевидна, что вряд ли нуждается в специальной рекламе. Буде сомневающиеся сыщутся, переадресую их к содержательной статье Л. Ю. Брауде «Андерсен и его сборники „Сказки, рассказанные детям“ и „Новые сказки“[18]. Статья содержит много суждений и фактов, доказывающих, что Андерсен-литератор идет от фольклора и лучшими своими образцами возвращается в фольклор, как произошло, между прочим, с „Принцессой на горошине“, которую Гриммы, не опознав в ней авторское произведение, записали „в народе“.

Возьмем „Огниво“. Даже неспециалисту — и притом невооруженным глазом видно, что сказка воспроизводит старые, добрые, проверенные мотивы фольклора. А специалисты конкретизируют: „Один из источников — народная сказка, знакомая Андерсену с детства. Она известна в различных вариантах под названиями: „Дух свечи“, „Чудо“, „Деньги — могут всему помочь“, „Принцесса и двенадцать пар золоченых башмачков“, „Мальчик и монах“ и т. д. Сказка связана и с реминисценциями из сборника арабских сказок „1001 ночи“. Образ Аладина, введенный в датскую литературу в пьесе-сказке „Аладин, или Волшебная лампа…“ основателя датской романтической школы, поэта и драматурга Эленшлегера… был близок Андерсену, воспитанному на сказках этого сборника…“

История „Огнива“ типична: в ее перипетиях с полной отчетливостью раскрывается механизм андерсеновских ассоциаций, постоянно приобщавших поэта к живой стихии народного творчества.

Итак, сейчас я обращаюсь к наследию Андерсена как к своеобразному художественному эквиваленту всезнающего указателя Антти Аарне. Интересует меня, правда, всего лишь один мотив: зеркало. Сузив до столь крайней степени фронт поиска, позволю себе расширительную трактовку термина: зеркало — отражение в воде (стекле, вине и проч.) — тень — картина (или портрет) — сновидение. И буду помнить о душе, к которой этот ассоциативный ряд выводит как А. Н. Афанасьева, так и Фрэзера. Пришло время проверить их гипотезы творческой практикой писателя, испытывавшего фольклор литературой (и литературу — фольклором).

„Новый наряд короля“ — произведение зеркальное по самой природе своей… Разрыв между видимостью и сущностью может, что называется, дойти до анекдота. Такова исходная идея автора. Аллегория — наиболее подходящий способ воплотить эту идею. Таков художественный замысел сказки. Естественно, что в ее сюжете на какой-то стадии должно появиться зеркало: „наводить симметрию“, где только возможно, растасовывать карты персонажей на стопки, в одной — каждый знак открыт наружу, в другой — потайные смыслы.

Вновь заявлю: зеркало отнюдь не ограничивается фиксацией внешностей да наружностей. Каждое „я“, замурованное в футляре своей внешности, осознает внешность как нечто тождественное этому „я“ и невольно „публикует“ реакцию на увиденное, а зеркало тотчас схватывает мимолетное изменение лица и приобщает новый штрих к сформировавшемуся портрету. Новый образ вызывает новую реакцию — и процесс изменений, затягиваясь и разрастаясь, уходит в бесконечность.