Жажда - Ассия Джебар

Когда Джедла вышла оттуда обычной своей походкой, лишь немного подавшись вперед, я заметила, что, хотя глаза ее, как всегда, блестели, лицо было бледнее обычного, а голова слегка наклонена набок, словно у сломавшейся куклы. Она села на заднее сиденье и закрыла глаза. Меня снова охватил страх, когда я увидела, как она стиснула зубы. Ей оставалось только мужественно терпеть.

Я вела машину осторожно, стараясь избежать толчков. Она дважды просила меня остановиться — когда чувствовала себя особенно плохо. Во второй раз, помогая ей получше устроиться на сиденье, я обхватила ее за хрупкие плечи, чтобы уложить поудобнее, и мне вдруг захотелось попросить у нее прощения. Но она не обращала на меня внимания. Ее лицо, искаженное гримасой боли, отвернулось от меня. Я поняла, что ничем не смогу ей помочь, что вообще все кончено. Таковы были мои предчувствия, которые я и называла страхом…

Джедла умерла ночью. Как только мы приехали, Лейла взяла ее под свою опеку. Меня же с привычной по отношению ко мне твердостью отправила к Мирием. Лучшее, что я могу сделать, только и сказала она, — это идти спать. Я покорно послушалась ее.

У себя в комнате я испытала внезапный ужас перед надвигающейся ночью. Там волновались, бегали, суетились у постели больной женщины, Джедлы. А здесь находилась я — одна, никому не нужная, бесполезная. От сознания этого я долго плакала, повалившись на кровать. И слезы мои становились тем обильнее, чем больше я испытывала стыд, ярость и одновременно жалость к самой себе…

Ночь внушала мне страх — в ней было что-то угрожающее, бездонно темное, как чрево женщины… Но в конце концов я устала от слез. И уснула.

Прошло немного времени, и меня разбудили. Ничего не понимая со сна, я слушала Мирием, которая все повторяла мне с заплаканными глазами, что Джедла умерла. Какая-то тяжелая, давящая пустота заполнила меня, и в нее, как в бездну, обрушилось имя: Джедла! Джедла… Джедла… Все мое существо твердило его, ставшее внезапно чужим и далеким. Я осторожно произнесла его вслух, подчеркивая арабское звучание первых букв: «Джедла!» Голова моя была тяжелой, невыспавшейся. Люди что-то делали вокруг, суетились, двигались. Все походило на кошмар. Я должна была пойти к Рашиду, успокоить его — он плакал, оставшись в комнате один, без матери. Я взяла его за руку, и он постепенно затих и уснул. Я смотрела на него, на его мирный, спокойный сон. Джедла! Джедла!

Из всего того, что было потом, я помню только устремленный на меня злой, инквизиторский взгляд Лейлы и жалобное отчаяние Мирием, которая жутко боялась за свои роды — нынешняя обстановка была катастрофически неподходящей для нее. Ее муж взял на себя тяжелую миссию предупредить Али о случившемся. Когда через день утром он нам объявил, что Али приехал, я вдруг посмотрела на этого человека другими глазами: мне открылись в нем скрытое достоинство, скромность, такт. И мне стало стыдно. Потом в мою комнату, из которой я почти не выходила, зашла Лейла, чтобы сказать, что Али хочет со мной поговорить. Я струсила. Обернулась к ней в панике, и она показалась мне большой, сильной, благородной. Мне захотелось спрятаться в глубоких складках ее платья. Я умоляюще посмотрела на нее. «Нет, я не пойду к нему! Это я, — хотелось мне крикнуть, — я убила Джедлу! Я разжигала в ней огонь ревности, возмущала ее душу! И все только потому, чтобы чем-то заняться, позабавиться, не остаться одной, без внимания мужчин!» Я посмотрела на Лейлу и увидела, что нет в ней никакого ко мне сострадания, нет ни следа былой нежности. А как мне хотелось, чтобы она сейчас обняла меня, успокоила, утешила, погасила во мне смятение! Но она только молча и даже как-то презрительно наблюдала за мной. Нет, никогда я не смогу заставить себя раскаиваться на глазах у всех, никогда не позволю себе распуститься и безвольно лить слезы перед другими и высказывать вслух, облегчая душу, все, что гнетет меня…

Когда я шла к Али, у меня было такое чувство, словно иду к судье. Но я ошиблась. Передо мной находился человек подавленный, угнетенный горем, жалкий от обрушившегося на него несчастья. И я поняла наконец, что люди могут жить, сносить свои беды, только сочувствуя в горе друг другу, только сердечно откликаясь на боль другого. Вот и Али вовсе не вызывал меня для допроса, но лишь затем, чтобы поговорить со мной. Ему, как и мне, хотелось простого человеческого общения. И, слушая его, я впервые испытала настоящий стыд, тот самый, когда твоим глазам предстает чужое горе. Постепенно я заставила себя вслушаться в исповедь его несчастья, в те жалкие слова, которые он наконец смог произнести своим упавшим, надтреснутым голосом. И даже обнаружила в них для себя слабый проблеск надежды на собственное спасение.

Да, говорил мне Али, он сам во всем виноват. И я поняла наконец, о чем это он твердит. Как же я могла забыть об их споре, невольной свидетельницей которого как-то оказалась? И вот теперь Али рассказывал мне, что до женитьбы на Джедле у него уже был ребенок от другой женщины, его любовницы в Париже. Это была какая-то актрисуля, которую Джедла почему-то сразу вообразила себе красавицей. Ребенок был вначале отдан кормилице, потом покинут своей матерью, решившей устроить заново свою жизнь и вышедшей замуж где-то в провинции. Она позаботилась только о том, чтобы сообщить Али письменно о своих намерениях. Джедла, на которой тогда только что женился Али, узнав все, была потрясена. После своих неудачных родов она только и думала об этом живущем где-то ребенке Али. И сама потом предложила признать его-то ли из гордости, то ли из какой-то необъяснимой потребности причинить себе боль, помучить себя. Но Али согласился. А Джедла, едва Али уехал в Париж, чтобы устроить судьбу ребенка и одновременно заняться своими делами по изданию новой газеты, словно зациклившись на своем самопожертвовании, нашла еще один повод, чтобы разжечь свою ревность.

Я не должен был соглашаться на ее предложение и уезжать, оставляя ее в таком нервном возбуждении. Она прекрасно знала, что я обязан повидаться с матерью ребенка, чтобы оформить документы. И вот тогда, когда, казалось, все уже устраивается наилучшим образом, когда и для самой Джедлы появилась надежда иметь собственное дитя, она вдруг решила, что счастье приходит к ней слишком поздно — раз уж я решился поехать и привезти домой малыша, которого родила другая.

Али все время прерывал свой рассказ, останавливался. Голос его дрожал, спотыкался, говорил он сбивчиво, терял иногда мысль, уходил в себя, захваченный горькими воспоминаниями, подавленный отчаянием.

Я смотрела на него, но думала только о себе. О том, что мне не скоро придется забыть пережитое, спокойно подумать о том, что случилось и что могло бы быть, если бы все пошло по-другому. И что напрасно буду я утешать себя, повторяя: «Это не я! Это не я! Я ни в чем не виновата!» И что я никогда больше уже не смогу стать такой же беззаботной, как прежде…

Передо мной сидел человек, который во всем винил только себя. А перед ним — я, со смятением в душе и сердце, со стыдом за то, что произошло, за то, как я жила до сих пор. Так кто же из нас двоих был прав, утверждая свое «mea culpa»?[2] И что значили мои сомнения, что могли они изменить теперь? Ведь Джедла была уже мертва. И ее смерть не была подвластна никому из нас, она принадлежала только ей, только ей одной, и никому больше.

Глава XV

Я рассталась с Али навсегда. Джедла умерла, и мне необходимо было все забыть. Но на этот раз я почувствовала, что обрести забвение мне будет не так-то легко.

У дома меня ждал Хассейн. Увидев его еще издали, я не испытала никакой радости. На сердце была пустота, к душе прикипели смута и стыд. Но теперь хотя бы появился шанс, что все прояснится и что отчаяние мое прорвется наконец наружу. Перед Хассейном, под его злым взглядом и ироничной улыбкой я, конечно, не устою, признаюсь во всем, буду плакать. Главное — облегчить душу. А он будет, наверное, испытывать удовлетворение от того, что оказался прав, как всегда…

Но я быстро поняла, что ничего такого не произойдет и я не избавлюсь от своего смятения. Когда он заговорил со мной, мне сразу стали ясны его намерения. В голосе его не было ни упрека, ни агрессивности. Он тихо сказал:

— Я получил твое письмо только сегодня утром, когда вернулся домой. И тотчас приехал к тебе. Надия, я прошу тебя…

Я посмотрела на него и с удивлением увидела беспокойство в его глазах. Я даже внутренне усмехнулась: Хассейн приехал выпрашивать у меня счастья слишком поздно. Вот именно, он приехал слишком поздно! Я сказала ему:

— Давай пройдемся немного!

Дорога была пустынной, и мы долго шли по ней. Мерный звук наших шагов отчетливо раздавался в полной тишине. Наши тени бежали за нами в лучах еще ярко светившего солнца. И были похожи уже на двух влюбленных. Хассейн ждал. Он надеялся. Он молча умолял меня дать согласие. Теперь речь шла только о моем счастье. «Судьба» этого человека, если использовать конечную формулу подобных историй, была в моих руках. А я, внешне спокойная, мысленно взывая к уже мертвому женскому лицу, моля его о прощении, изо всех сил старалась сбросить с себя тяжкий груз прошлого, делала жалкие попытки избавиться от угрызений совести, от терзавшего меня чувства ответственности за случившееся, мучилась, путалась в словах, рассказывая обо всем Хассейну. Еще несколько минут назад я так надеялась на его сарказм, на его беспощадность, чтобы прийти в себя, встряхнуться, обрести ясность. А теперь вот он сам умолял меня, ждал моего решения. Когда, мгновение спустя, он спросил, согласна ли я стать его женой, я долго смотрела на уходящее за горизонт солнце. Я сидела на песке рядом с Хассейном. Осторожно взяла его за руку, грустно улыбнувшись. И сказала «да». Он спросил меня, люблю ли я его. Я еще раз ответила «да». Он молил меня повторить, и я тихо и нежно повторяла: «Я люблю тебя». Потом я лежала в его объятьях. Он целовал меня, а я закрыла глаза и чувствовала, как поднимается внутри тяжелая, горячая волна, словно растопилось, расплавилось во мне само лето. И я все повторяла это трудное, простое и такое весомое слово: «Да». Так вот она, значит, какая любовь. Глухо обрывается куда-то сердце, и остается только улыбка, с которой даруешь счастье… Теперь я была настоящей женщиной.