Лягух - Джон Хоукс

Я заметил ее на полпути между церковью и богадельней, хоть и был целиком поглощен тем, что увидел в освященной темноте лишь несколько минут назад. Я услышал негромкие шажки, которые замедлялись, останавливались и снова продолжали путь в такт моим собственным шагам. Наконец я остановился и обернулся к своей кроткой преследовательнице, после чего она, такая маленькая, худенькая и трогательная в длинном, сером старушечьем платье, прикинулась дурочкой и посмотрела на голые поля, видневшиеся между платанами по обе стороны дороги, а затем перевела взгляд на пустые небеса. Я не отступал и, подбоченясь, сердито уставился на нее. Она смело взглянула мне в лицо, приблизилась на пару шагов, остановилась и отвернулась. И мы пошли дальше. Всякий раз она останавливалась, строила из себя дурочку, а потом, убедившись в собственной безопасности, подходила еще ближе. Ее бледное лицо было таким же невыразительным, как сельский пейзаж, скрывшаяся вдали деревня и стены Сен-Мамеса, уже маячившие на горизонте, — и я никогда еще так остро не ощущал таинственную силу притяжения. Марта приближалась ко мне в странном, неравномерном ритме, оценивая дистанцию и мою реакцию на ее сокращение, пока не оказалась на расстоянии вытянутой руки. После этого я снова развернулся и пошел в сторону Сен-Мамеса.

Но существовал ли в реальности этот местный святой? Или же святой Мамес, именем которого названа наша процветающая лечебница, был всего лишь вымыслом церковников? Нет, он существовал, если хотите, во плоти. Или, по крайней мере, в дереве, что одно и то же, как я без труда могу доказать. Я видел его. Лежал у его ног. Я изучал его печальный взор, корчась от боли, которую он уполномочен утолять. Чудо из чудес! Благодаря своей проводнице Марте я впервые наткнулся на знаменитого нашего святого, так ловко спрятанного, что мы, возможно, были единственными, кто его обнаружил. Проводница? Да, именно проводница, ведь к тому времени мы с Мартой уже вступили в царство тьмы и бунтарства, и она больше не следовала за мной, а взяла руководство на себя.

Как вы уже поняли, я не сентиментален. Только не это. Но я и не чудовище. Это уж вряд ли. У меня нет ни малейшего желания отрицать ту нежность, которую Марта вызывала во мне по дороге из церкви в сен-мамесское убежище и неизмеримо долго после этого. Я все так же признаю, что это была нежность, несмотря на то, что Марта как бы перехитрила и неожиданно обманула меня, хоть я, конечно, с самого начала и простил ее.

В то же время я ощущал определенное превосходство над своей юной проводницей и ее слишком доверчивой натурой. Так я ошибочно думал о ней, когда она вела меня между парой больших старых зданий, не обращая внимания на машущие руки или приветственные возгласы, через редеющие толпы и растущую пустоту, пока наша дорожка не исчезла из виду и нас не окружила сорная трава и заросли куманики. Здесь мой скептицизм к Марте усилился, равно как и раздражение, вызванное переплетением густой и колючей растительности, мешавшей нашему продвижению. Одежда постоянно цеплялась за шипы. Издалека донесся звонок мадам Шапот, мчавшейся на своем велосипеде, и я остановился, чтобы лизнуть внезапную царапину на тыльной стороне руки.

Наконец мы прибыли — как раз вовремя. На небольшой полянке, лишь слегка заросшей травой и затененной высокими захватчиками-дубами, располагались груды камней и частично разрушенные стены. Я тотчас же узнал в них обитель, где в старину монахини приютили прокаженных, которые так же громко звенели своими колокольчиками, как велосипед мадам Шапот.

Мы несколько раз обошли монастырь, спотыкаясь о булыжники и проходя сквозь полосы солнечного света, пробивавшегося через отверстия в крыше. Теперь Марта приноровила свой шаг с таким расчетом, чтобы идти почти вровень со мной, и я, конечно, ощущал ее близость. В конце концов замысел Марты проявился в эротической сноровке, которой не обладала ни одна взрослая женщина, известная мне прежде или впоследствии. Она не была немой, хотя и производила подобное впечатление. Она была почти полным альбиносом. Кто же устоял бы перед этой прозрачной кожей и бесцветными волосами?

Она просто заманила меня в монастырскую часовню или в то, что от нее осталось, к статуе самого св. Мамеса. Мне до сих пор невдомек, как она узнала о тех непреоборимых струнах, которые задела во мне, показав это деревянное изваяние святого на пьедестале, открытое всем ветрам и порхающим стайкам малых пташек. Моего защитника в залитой светом могильной тьме.

Казалось бы, последнее изображение св. Мамеса следовало выполнить в натуральную величину и украсить привычной золотистой мишурой, которая ассоциируется со святыми. Но не тут-то было. Богатое убранство, внушительные размеры и надменное выражение лица — все это не для него. Святой был маленьким, высотой около метра, и в своем длинном ветхом коричневом плаще напоминал пастуха посреди стада. В его глазах я увидел не печаль смирения (хотя и ее тоже), а грусть человека, который издавна стоически переносит нестерпимую боль. Я тотчас узнал эту грусть, пока мелкие пташки кружились вокруг меня, а Марта все ближе пододвигалась к моему толстенькому тельцу. Ведь я был уверен, что порой опускаю взор с точно таким же терпеливым выражением, как у святого. Все же — и в этом нет противоречия — маленькая деревянная статуя казалась мне высокой, как живой человек, и даже выше. Если скептика можно пленить, то я был пленен.

Тем временем Марта не просто приблизилась ко мне, но встала напротив. Как только я поднял глаза на св. Мамеса, — не забывайте, что он был намного выше меня из-за пьедестала, — Марта воспользовалась моим смятением и встала между мной и святым. Птички, подобно священным пчелам или проворным летучим мышам, скелет которых не так уж сильно отличается от остова Армана, очень уж неестественно роились вокруг деревянной статуи, измученные, незрячие глаза которой взирали на монахинь и прокаженных, пока последний из них не исчез навсегда, а затем уставились в пустоту. Нас окружал смешанный запах пыли и палой листвы. Теплый свет пробивался сквозь крышу и казался вечным и неизменным. Но чем пристальнее я всматривался в св. Мамеса, тем явственнее проступало передо мной маленькое личико Марты, побелевшее от напряжения. Но что св. Мамес держал в своих мягких, ласковых руках, сцепленных внизу туловища? Что за необычный мешок, который ни один крестьянин никогда не носил на плечах? Ну, конечно, живот! Свой собственный живот! Как только я узнал эту опухоль неправильной формы, которая могла обладать лишь органической природой, то почувствовал, как кто-то слабо дышит мне в живот, вдувая в него приглушенные звуки.

Это, конечно, Марта тихо мурлыкала мне что-то в живот, который я не мог удержать у себя в руках, хотя он и был моим. Да, мурлыкала. Но зачем? Чего она добивалась? Что за исследование предприняла своей махонькой ладошкой? Внезапно я понял, что она шептала Арману, инстинктивно роясь в моей одежде, чтобы сделать меня еще беспомощнее и податливее (впрочем, это было приятно). Но я и так уже оказался в плену у печали, застывшей в глазах св. Мамеса, и ноши, которую он нес в своих запеленатых, мягко изогнутых руках и сложенных горстями ладонях.

Безупречная тактика для такой маленькой девочки! Наверное, она знала, какое гипнотическое воздействие окажет на меня и Армана эта сцена. Voila[14]! Вскоре моя лягушка показалась во второй раз за этот удивительный день и как раз успела спасти меня от набиравшихся решимости детских пальчиков Марты.

Вы сказали, плоть? Помните, стало быть, о моем обещании! Но еще не настало время его выполнить. Только не здесь! Я не собираюсь выставлять напоказ плоть маленькой девочки, которую даже голой никогда не видел. Что бы ни происходило между Мартой и мной, ослепительный свет непристойности (или его противоположность) никогда не вызывал у нас даже мысли о наготе — ее или моей.

Во всяком случае, я был ошеломлен, — вышел из себя или, если хотите, обезумел, — когда встретился взглядом с безмятежно-голубыми глазами св. Мамеса и вдруг понял, что живот, который он нес, не был пустым. Не устояв, подобно Арману, перед мелодичным дыханием Марты, поражаясь ее изобретательности и ломая себе голову над причинами и смыслом происходящего, я наконец разгадал ее план. Ведь, как я уже намекал, она домогалась Армана, а не меня. И, как я тоже уже намекал, Арман отдался плану и музыкальному шепоту Марты — детскому, но женственному — с этакой маслянистой гладкостью и поднялся на ее зов очень плавно и быстро. Только что пребывал в спячке — и уже в следующий миг очутился у меня во рту и захотел показаться маленькой девочке, которая напоминала ему, конечно, Вивонну. Прокладывая себе дорогу к свету, он не толкался локтями, не лягался и не пихался своими костлявыми лапками. У меня не саднило горло, я не задыхался, и моя ротовая полость не раздувалась до такой степени, что хотелось исторгнуть его раз и навсегда. Ничего подобного! Он поднялся молниеносно, причинив мне минимум неудобств, а я, как ни в чем не бывало, раскрыл рот и с радостью выпустил Армана, который уселся, моргая, на крыльце, так сказать, своего дома.