Золотой гроб - Николай Пряничников

Игорь с усмешкой слушал наставления болтливого критика

За очередным поворотом на правом берегу среди сосен показались крыши разноцветных строений. Судя по шуму — гаму, это был пионерский лагерь. Хотя, в пионеры теперь вроде уже и не принимали, но лагерь работал исправно. Была слышна музыка, ребячья разноголосица, над деревьями взлетал волейбольный мяч. Кто — то пробовал горнить. Горн издавал противные однотонные звуки.

— А я, между прочим, в детстве четыре раза был в пионерлагере и всегда назначался горнистом — похвастался Саня.

— Не лги — одернул брата Вовка — горнистом назначался я, а тебе изредка давал потрубить 'Бери ложку, бери хлеб… ' Он лжет — сказал Вовка, обращаясь к нам — горнист он никудышный. Я, так сказать, в лагере пользовался авторитетом среди молоденьких пионервожатых и поэтому, у меня не всегда было время по утрам будить лагерь. Ну, я Сане и доверял трубу, когда боялся проспать… —

Сам не ври — возмутился Саня — Ты и трубить — то не умел по — настоящему, фырчал как кот…

— Ладно, вы горнисты! Распетушились! — прикрикнул Мишка. Скоро Хахалы, время до вечера есть, может, позагораем малость?

Все согласились и решили, через полчасика сделать привал для загару. Плыли дальше.

Иногда реку до половины русла перегораживали, упавшие в воду деревья — любимое место рыбаков без лодок. Я и сам любил, бывало, посидеть с удочкой на таком дереве, забрасывая крючок поглубже. Иногда с дерева за своим отражением в воде и отражением облаков, можно было увидеть толстую спину неповоротливых язей, хлопочущих в глубине. Появлялось желание отрешиться от всего бренного, стать такой же солидной и спокойной рыбиной, быть властелином волшебного подводного мира, плавать среди его красот, а на ужин иметь до золотой корочки зажаренного язя (!?) Ой, чего — то я говорю не то…. — Нда — а, но это уже опять из земного и бренного.

Справа между редкими соснами, на берегу показались знакомые очертания: приплюснутый дощатый домишко, примкнувший к просторному бревенчатому цеху. От строения к воде спускалась почерневшая от времени лестница. Похоже, нынче там было пусто, а ведь как когда — то здесь кипела социалистическая действительность!?

— Помнишь, Минь? — толкнул я веслом Мишку, кивая на колхозный архитектурный ансамбль.

— Хо — хо — громко воскликнул мой друг — как не помнить! И, привстав в байдарке, весело продекламировал, где — то подобранные строчки:

'Славные чувства! —

— Вам бы продлиться!?

Сердцу уставшему — дай вечерок…

Тихо по Керженцу вечер струится,

К звездам дымится наш костерок.

Эх, сигаретка!

И вздрогнули пальцы.

Мы помолчим. И запахнет сосной

Вечность, какая!?

А мы — постояльцы…

Под равнодушной,

Державной луной'.

Стих был невпопад, но, все равно, некоторым образом, отражал события, происходившие здесь несколько лет назад в нашу студенческую бытность. Особенно, в вопросе дыма. Виденье там, конечно, тоже играло некоторую роль, но не главную. Главную роль играло наше с Мишкой тщеславие, желание выпятиться перед коллективом, а заодно увильнуть от общественных работ:

Однажды, знойным летом в самом конце восьмидесятых четырнадцать студентов и сорок нежных студенток — будущих экономистов, привезли на берег чудесной лесной реки Керженец и высадили на окраине деревни, чтобы помочь отстающему во всех видах соцсоревнования колхозу построить молочно — товарную ферму /МТФ/.

Деревенька так себе, — сплошь староверы — двуперстники, до сих пор, прячущиеся от реформ Петра. Поэтому, если не считать приспособленную за годы советской власти старинную церковь под сельский клуб и выстроенной из силикатного кирпича «Закусочной», — реформ в этой деревне не было с 16–го века. Зато, иногда, выходя из закусочной, где над крыльцом натянут, выцветший коричневый плакат со словами 'СЛАВА ЛЮБИМОЙ ПАРТИИ', и в правду хотелось прошептать жирными губами — Слава КПСС! — Котлеты там делали отменные. Старушки, проходя мимо некогда богатого прихода, мелко крестились на плакат, и было не понятно, кому они крестятся — Богу или КПСС?

Наши палатки раскинулись на живописной поляне у колхозного цеха подсобных промыслов, впритык, к которому ютилась крохотная полевая кухня, где варили обед для сельчан во время страды. О цехе надо сказать особо: ну, где же еще живут русские Левши, если не сельской глубинке?

Кто — то придумал сетку — рабицу (забор такой из проволоки). Кто — то изобрел механизм для полуавтоматического изготовления этой сетки. А вот колхозный умелец — самоучка Филлип Артамоныч взял, однажды и тайно усовершенствовал этот механизм до полной автоматики. Почему тайно? — Так надо, Федя, — сказал бы Шурик из Операции 'Ы'. Потому что и любому ясно что, узнав о волшебном новшестве своих работяг, колхозные экономисты — барыги, тут же расценки пересмотрят в сторону понижения. И понизят их так, что изобретателю свои же братья по пролетарскому классу будут ежемесячно морду бить в день получки. В России — матушке изобретать всегда надо с умом, чтобы не навредить себе и окружающим.

Открытие Артамоныча имело решающее значение для благополучия сельских пролетариев. Раньше заборщики, чтобы заработать крутые 500 рэ, возились с проволокой денно и нощно. После вмешательства в производственный процесс пытливого ума Артамоныча, всех дел счастливым работягам оставалось: — подкатить к специальному агрегату многоцентнерный каток проволоки, через всякие винтики — шпунтики протянуть проволоку, нажать кнопку 'Пуск' и все! Пошло — поехало! С одного конца разматывается каток, а с другого конца накручивается на специальный барабан готовая двухметровая сетка в рулон по 40 метров. Даже специальный ограничитель придумали, — как достигла Бабина с сеткой определенного диаметра, — звенит самодельный звонок, встроенный в старую консервную банку.

Теперь мужики месячную норму за три дня стали выполнять, остальное время в 'Козла' резались, свято тайну от колхозного начальства берегли, да на Артамоныча не могли налюбоваться и лелеяли изобретателя как могли. Первая стопка — всегда ЕМУ. Класс! Начальство на мужиков не нарадуется, — норму всегда выполняют. Только, жены стали относиться подозрительно: мужья каждый день в дербодан, но положенные пол тысячи домой приносят?! К чему бы это? Но молчали. Деньги то есть!

И благоденствовали проволочники до тех пор, пока не приехали 'проклятые студенты' и все испортили.

Несмотря на суматоху отъезда — приезда, наше стройотрядовское начальство предусмотрело все: палатки, постельные принадлежности, жестяные умывальники, деревянный щит для стенгазеты 'ОСТРЫЙ ГЛАЗ', кинопроектор, специальную простыню для экрана… Были заранее составлены графики дежурных по лагерю, ответственных за баню, библиотеку, уборку территории. А вот повара — то ли не предусмотрело, то ли предусмотрело, но он заболел, то ли не заболел, но был не поваром. Словом, весь, сгрудившийся на берегу студенческий люд давно настала пора кормить обедом, но из — за головотяпства (кого — то там другого) в три часа пополудни люд еще оставался, хоть, и веселым, но не кормленым. А на горизонте вставал и другой вопрос: скоро наступит и ужин, а варить опять некому. Скандал! Как быть? — эти и другие проблемы производственного характера крутились в голове руководителя нашего стройотряда Коли.