Одно другого интересней - Ежи Брошкевич

— Пятьдесят пять… шесть… девять… шестьдесят… Закончив крикнул: — Семьдесят шесть! А где же…

— Не мешать! — резко бросил Як. — Дайте принять сообщение. Ребята притихли.

Як продолжал кружиться над лежавшим среди песков «Дугласом». Наконец, когда мужчина в форме кончил передавать сигналы, несколько раз покачал крыльями. Видимо, сам ответил каким-то сигналом. И внезапно сделав вираж, полетел на северо-запад. Самолет снова стал маленьким темным пятном на просторах пустыни.

— Внимание! — сказал Як. — Записать координаты. Двадцать градусов восемь секунд северной широты… Одиннадцать градусов сорок восемь минут двадцать шесть секунд восточной долготы. Горошек, наклонившись над блокнотом, записывал. Потом сказал:

— Повторяю: двадцать градусов восемь секунд северной широты, одиннадцать градусов сорок восемь минут двадцать шесть секунд восточной долготы.

— Отлично, — сказал Як. — А теперь, мои дорогие, я должен вас проинформировать. Посадка прошла относительно удачно. Все здоровы, не считая мелких царапин и ушибов. Есть даже известный запас еды и питья. Словом, в сущности, можем за них не волноваться. Достаточно сбросить записку с координатами самолета в Яте. Да, за них мы можем быть спокойны…

— Что значит «за них»? — крикнула Ика.

— Дело в том, — ответил Як, что вчера вечером два члена экипажа, пилоты, отправились за помощью. В Ят.

— Ах, вот почему… — начал Горошек.

— Да, — подтвердил Як. — Поэтому ты насчитал только семьдесят шесть человек. Эти двое… вчера днем пошли в направлении Ята.

— Да ведь ночью был самум! — закричала Ика.

— Так точно.

И тут голос Яка снова стал суровым.

— Поэтому приказываю: экипажу сохранить тишину. Необходимо величайшее внимание. Теперь у нас нет уже никаких данных. У пилотов имелись компасы и карты, значит, можно надеяться, что они идут в правильном направлении. Но надо быть готовым к любым неожиданностям. Был самум. Повторяю приказ: экипажу сохранять тишину и наблюдать трассу.

— Есть! — отвечали ребята.

И вот вновь под ними по молчаливым, мертвым дюнам поплыла — на этот раз на северо-запад — маленькая черная тень самолета. Она опускалась и поднималась, описывала широкие круги, неустанно, терпеливо разыскивая тех двоих, кто не колеблясь пошел в пустыню, чтобы спасти жизнь остальным.

Тень кружила, поворачивала, описывала круги. Искала следы.

Но поверхность дюн была такая гладкая, словно там никогда не ступала нога человека. А ведь самолет шел над той самой трассой, по которой те двое должны были проходить.

Да. Все так. Но только ночью был самум.

Боб Феррис и Жан Габль, пилоты «Дугласа», покинули свой самолет и направились в сторону Ята в полдень накануне.

Когда «Дуглас» приземлился среди пустыни и через несколько часов стало ясно, что положение скверное, Боб и Жан раздумывали недолго. Не дольше, чем нужно, чтобы вместе выкурить одну папиросу.

Потом Боб сказал:

— До Ята около ста километров.

— Никогда еще не бывал в Яте! — засмеялся Жан!

— Стоит побывать, — буркнул Боб.

Тогда Жан встал, бросил окурок и сказал:

— Ну, так пошли.

Потом они подошли к командиру экипажа и повторили ему все это. Жан добавил еще, что помощи божьей ждать не стоит и лучше попробовать, нельзя ли все уладить своими силами.

— Воды у нас мало, — сказал командир.

Они покачали головами в знак согласия. Ведь как раз Боб первым заметил, что во время посадки лопнул бак и воды осталось в нем маловато.

— Получите трехдневную порцию, — сказал командир.

— Прогулка как раз на три дня, — засмеялся Жан.

Командир, однако, не улыбнулся. Он был серьезен. И сказал им очень серьезно, что этого от них и ждал, но не хотел приказывать, потому что риск слишком велик. Пешеходу в пустыне даже самый лучший компас и карта мало помогают.

— Если они ошибутся хотя бы на несколько километров, то… он не окончил.

— А я не собираюсь ошибаться! — весело возразил Жан.

Только перед тем, как тронуться, в путь, оба — Боб и Жан попросили, чтобы «в случае чего» сообщили семьям. Боб попросил переслать его парадный мундир десятилетнему сынишке. А Жан попросил все отправить жене.

— Только ожерелье дочке. Ей восемь лет, — сказал Жан и улыбнулся.

И они отправились.

Все весело прощались с уходившими, приветственно махали им вслед. Все улыбались. Но, когда силуэты Боба и Жана исчезли за первой дюной, одна из женщин вдруг заплакала.

Сначала Жан пробовал заговорить с Бобом, даже напевать. Но Боб оборвал его:

— Перестань дурачиться! Это не прогулка. Не надо зря тратить силы!

И Жан замолчал.

Действительно, это была не прогулка.

Три дня, чтобы добраться до Ята… Словно бы немало. Но когда солнце жжет, как расплавленный металл, когда ноги по щиколотку вязнут в мелком песке, когда на сотню километров вокруг простирается пустыня и только пустыня, тогда три дня и запас воды на три дня — это очень, очень мало…

Шли молча, размеренным, неспешным шагом. Время от времени менялись местами, как лыжники, идущие по снежной целине. То один прокладывал след, то другой.

Это мало помогало. Все тело было липким от пота, губы сохли и трескались, язык деревенел.

Прошел час, второй, солнце уже скатилось к горизонту. Поднявшись на высокую дюну, пилоты разом остановились как вкопанные и вскрикнули.

Слева, на западе, они увидели огромный бело-зеленый город. Башни минаретов, пальмы, белые, террасами спускающиеся с холма улицы, белые дома со сводчатыми крышами. Как близко был этот город! Он словно дразнил их! Казалось, оттуда доносится людской говор, уличный шум, дыхание жизни.

Летчики переглянулись. Боб сплюнул, криво усмехнувшись. Жан стиснул зубы.

— Мираж, — сказал Боб.

— В сущности, это подлость, — сказал Жан. Боб пожал плечами.

— К кому у тебя, собственно, претензии?

— Ни к кому.

— Тогда в чем дело? Фата моргана — это фата моргана. И точка.

— Боб, а это наверняка мираж?

— Наверняка. В этих краях можно увидеть сорок озер, двадцать городов, четыре оазиса… И все это будет только иллюзия.

— Ну, разве не подлость?

— Подлость. Но с законами природы я спорить не буду. Надо беречь здоровье. Пошли?

— Пошли.

Двинулись дальше. Боб смотрел вперед. А Жан все же то и дело косился в сторону чудесного города.

Да, это шуточки солнца. Его лучи преломляются в воздухе и переносят изображение за сотни километров. Мираж. Лишняя жестокость пустыни. Ложь, которая будит надежду, чтобы безжалостно ее развеять. Развеять навсегда.

И сейчас это была только иллюзия, мираж. Не прошло и четверти часа, как город побледнел, заколебался и рассеялся — рассеялся, как дым. Исчезли зеленые пальмы, растаяли белые стены. И вскоре осталась только серая, желтоватая пустыня. Безжалостное, мертвое море песка.

Когда город исчез окончательно, Боб поглядел на часы.

— Через час солнце зайдет, — сказал он. — После захода солнца — получасовой привал. Потом пойдем без остановки до рассвета.

Жан хотел засвистев песенку «Я люблю Париж», но пересохшие губы не повиновались.

Он подменил Боба — стал прокладывать след.

В Сахаре нет сумерек, нет плавного перехода от дня к ночи. Ночь наступает внезапно. Почти без предупреждения.

Быстро холодало. Идти стало легче. Впереди шел Жан, останавливаясь через каждые полчаса, чтобы проверить направление по компасу, сориентироваться по карте.

Шли молча. Только когда показалась луна, Жан приветствовал ее радостным возгласом:

— Привет, старушка!

Луна молчала. Зато Боб спросил голосом, в котором не было ни тени радости:

— Почему она в тумане?

Жан не отвечал. Улыбка сошла с его лица.

— Случалось тебе раньше видеть такую луну над Сахарой? — снова спросил Боб.

— Да, — сказал Жан.

— Когда?

Жан ничего не ответил. Да Боб и сам знал ответ не хуже, чем Жан. И действительно, он сам ответил на свой вопрос:

— Я видал. Перед самумом.

— Не скули, — проворчал Жан. — Будем волноваться, когда нас прижмет.

К полуночи ветер начал крепчать. Он дул еще не настолько сильно, чтобы поднять песок. Но уже было понятно, чего ждать. Мгла вокруг луны все густела, свет ее меркнул.

— Что же будет? — не выдержал Жан.

Боб остановился.

— Слушай, старик, — сказал он. — Может быть, найдем какуюнибудь скалу, под которой можно будет укрыться.

— Может быть. А если нет?

Боб покачал головой и в первый раз улыбнулся.

— Тогда, — сказал он, — все будет зависеть от того, сколько это протянется. Четыре часа или четыре дня. В первом случае уж как-нибудь не дадим себя засыпать.

— Уж как-нибудь не дадим.

— Вот именно. Самое главное — не дать себя засыпать.