Сверхновая американская фантастика, 1994 № 4 - Лариса Михайлова

Суало перевел взгляд с моей руки на лицо и, видимо осознав, что я не отступлю, оставил при себе те резкие слова, что уже были у него на кончике языка.

— Вы должны простить меня, джентльмены. Особенно вы, майор Пеннел. Наша нация только формируется. Энтузиазм порой уносит нас слишком далеко в сторону.

Майор Пеннел произнес в ответ на извинение небольшой спич. Очень любезным тоном он выразился в том смысле, что энтузиазм, в конце концов, унес всех до Цинциннати и даже до столицы янки. Правда, в конце он все испортил, сказав, что для энтузиазма губительнее всего, когда вас внезапно подсекает пуля Минье[16].

Едва заметная улыбка тронула губы полковника. Он еще раз кивнул обоим Мейхью и, широко шагая, вышел из салона. Я ступал за ним по пятам. Он направился прямо к поручням и схватил их с такой силой, что я испугался за их сохранность. Какое-то время молчал, лишь смотрел вдаль, на Арканзас.

Но вот он обернулся ко мне:

— Гравуа, только предатель может быть хуже этого человека.

— Простите его, полковник. Его жизнь побила, вот он и пытается как-то отвлечься.

— Люди вроде него вынудят нас изменить своим идеалам и сдаться. Наша цель — империя! А ему хочется видеть в нас второстепенную нацию плантаторов и фермеров!

— Сэр, не позволяйте ему раздражать вас. Успех нашего дела требует не только вашего доверия ко мне. Я должен полагаться на вас. Не надо агитировать первого попавшегося! Мыс вами два обычных гражданина — офицер в отставке и его секретарь. И у нас деловая поездка в Новый Орлеан.

— С людьми, подобными Пеннелу и этим недоумкам Мейхью, нашего дела не сладить. А?

— Не все люди такие. По крайней мере, будем надеяться, что Брэдли другой. Он будет, надо полагать, даже рад, что судьба подбрасывает еще один шанс исполнить свой долг. И даже такой циник, как майор Пеннел, может сгодиться, когда делом заправляете вы.

Мы попадем на Кубу еще в этом месяце, и туда же прибудет с дружеским визитом «Алабама». А дней через тридцать, если все пойдет нормально, крейсер будет покоиться на дне гаванского порта, в городах Конфедерации толпы закричат «Помни «Алабаму», и мы станем воевать с Испанией. А через год? Кто знает, что будет. Увидим ли конец? Возможно, впереди Мексика или Гаити. Карибские острова следует прибрать к рукам. Если только мы доберемся до Нового Орлеана и полковник не расскажет каждому встречному-поперечному, что у нас за дело.

— Пойдемте, сэр, нам пора ужинать.

Он протянул руку, чтобы взять меня под локоть.

— Да, конечно.

Я едва расслышал — шумело гребное колесо. Неутомимо вращаясь, оно тянуло нас вниз по могучей реке в темнеющую даль.

Д. Уильям Шанн

С НАШЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

МЫ ВСЕ СДВИНУЛИСЬ ВЛЕВО

Проза

© D. William Shunn.

From Our Point of View We Had Moved to the Left.

F&SF, February 1993.

Перевод Т. Волковой

Вообще-то я считаю — ничьей тут вины нет, но даже сегодня так и тянет свалить все на кого-нибудь. А ведь как просто самим признаться, что оплошали, до боли просто. Мы были тогда детьми, не спорю, но ведь перечеркнули человеку карьеру, да и саму жизнь. И одновременно подпортили репутацию всей нации. Причастность к событию такого рода оставляет сильнейшее впечатление в юной душе.

Всякий раз, как слышу: этого занесли в «черный список», тот исчез или заключен в тюрьму, чувствую знакомое бремя угрызений совести. Причем то, что оно знакомое, не уменьшает его тяжести. В такие моменты преследует мысль, которая может показаться абсурдной: не произойди тогда тот инцидент с мистером Кеммельманом, первый в цепочке, страна не была бы ввергнута в это безумие.

Я не сомневаюсь — с остальными происходит то же самое. О случившемся мы с однокашниками почти не говорим, но их глаза красноречивее слов.

Всех нас оно преследует, то недоразумение.

Случилось все в тот давний морозный зимний день 2009 года. Высоко в небе, голубом как лед, сияло солнце. Тысячи любопытных, поеживающихся от холода горожан запрудили площадь перед Капитолием, Аллею, растеклись от авеню Конституции на севере до авеню Независимости на юге. Мы стояли слева от президентской трибуны. Перед нами простиралось огромное людское море: на его поверхности вздымались и перекатывались волны, разбиваясь о кордон спецслужб внизу под нами, как прибой разбивается об остров, затерянный в океане. Вдали возвышался мемориал Вашингтона — грандиозный и величественный даже отсюда, с Капитолийского холма. А совсем далеко, у горизонта, сверкали, как ртуть, воды Потомака. В тот день творилась сама История, поток ее захватил и понес нас, как река уносит барки. Но немногие из тех, кто был там, могли предвидеть, какие темные воды ожидают впереди.

Над всей Аллеей из множества динамиков неслись раскаты бравурного марша. Его исполнял духовой оркестр! морской пехоты, расположившийся справа от президентской трибуны. Перед подмостками, где мы все стояли, тяжело топал по снегу руководитель нашего хора мистер Кеммельман. С суровым и насупленным видом он расхаживал взад и вперед, совсем не в такт музыке. Вдоль линии охраняемой зоны застыли агенты спецслужб с непроницаемыми лицами. Иногда они переговаривались по наручным рациям. Сотрудники Белого дома сновали во всех направлениях. В этом организованном хаосе расхаживание мистера Кеммельмана едва ли привлекло чье-либо внимание. Но мы, хористы, следили за ним неотрывно.

Тяжелое раздумье окутывало чело нашего дирижера. Его мрачность, наша тревога за него, уважение и даже любовь к нему — все это заставляло наши нервы звенеть, как натянутые струны рояля.

— Хоть бы он сел, — прошептал я. — Прямо не могу.

Я стоял, втиснутый между приятелями — Хьюи и Чарли. Чарли согласно кивнул и прищурил темные глаза.

— Знаешь, Бен, на кого он похож?

— Нет. На кого?

— На большую оплывшую свечу. С ногами.

Он был прав. На стенах кабинета мистера Кеммельмана мы видели потускневшие от времени фотографии солидного молодого человека с широким и грубоватым, будто высеченным из камня, лицом. Темные, слегка выпуклые глаза с тяжелыми веками придавали ему обманчивое сходство с прикрывшей от усталости глаза гончей, лицо обрамляли густые вьющиеся волосы рыжевато-каштанового цвета. Прошедшее с той поры время подействовало на этого человека так же, как действует огонь на толстую сальную свечу. Подбородок сполз к воротнику, складки у рта напоминали восковые слоистые подтеки. Дряблые щеки свисали, под глазами образовались мешки, а сами глаза, казалось, вот-вот скатятся с лица. Лоб был гладкий и чистый, как валун, отшлифованный ветром и дождями. Весь его вид и эта ходьба туда-сюда создавали впечатление подавленной энергии. Я представил, как он спешно пытается завершить все свои дела до конца дня, перед тем как запузыриться и стечь на пол, превратившись в бесформенную лужицу воска.