Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

иногда мне казалось, что он прочитает ее у меня на лице, однако он ничего не заметил.

Я начала тосковать по мистеру Фримену, по его большим крепким рукам. Раньше мир мой составляли Бейли, еда, Мамуля, Лавка, книги и дядя Вилли. Теперь – в первый раз – в нем появились чужие прикосно-вения.

Я стала дожидаться того часа, когда мистер Фримен обычно возвращался с работы, но он приходил и меня будто бы не замечал, хотя я с большим чувством произносила:

– Добрый вечер, мистер Фримен!

Однажды вечером, когда мне было ни на чем не сосредоточиться, я подошла к нему и на миг присела к нему на колени. Он в очередной раз дожидался маму. Бейли слушал «Тень», я ему была не нужна. В первый миг мистер Фримен замер, не прижал меня к себе, ничего такого, а потом я почувствовала, как мягкий комок у меня под ляжкой зашевелился. Ощутимо дернулся, начал твердеть. Потом мистер Фримен притянул меня к груди. От него пахло угольной пылью и смазкой, он оказался так близко, что я зарылась лицом ему в рубаху, слушая стук сердца: оно билось для меня одной. Одна я слышала эти удары, одна я чувствовала толчки на лице.

Он сказал:

– Сиди спокойно, не ерзай.

При этом сам он все время подпихивал меня туда-сюда, потом вдруг встал – и я соскользнула на пол. Он убежал в уборную.

И опять он на много месяцев перестал со мной разговаривать. Я обиделась – и некоторое время острее обычного ощущала свое одиночество. А потом я забыла про эту историю, и даже воспоминание о том, как он меня держал, растаяло в общей тьме за шорами детства.

Читала я даже больше обычного, горько сожалея о том, что не родилась мальчиком. Горацио Алджер казался мне величайшим в мире писателем. Персонажи у него всегда были хорошими, всегда побеждали и все были мальчиками. Первые два достоинства еще можно в себе развить, но стать мальчиком – задача сложная, а может, и вовсе невыполнимая.

Детские воскресные приложения сильно на меня действовали, и хотя я восхищалась могучими героями, которые из всех передряг выходили победителями, ближе всех мне был Крошка Тим. В уборной, куда я уносила газеты, мучительно было выискивать и убирать ненужные страницы, чтобы в итоге узнать, как он перехитрил еще одного противника. Каждое воскресенье я рыдала от облегчения, когда он обводил вокруг пальца очередного злодея и из каждой, казалось бы, безнадежной передряги выходил таким же милым и славным, как всегда. Маленькие Каценджаммеры казались смешными, потому что ставили взрослых в глупые положения. Но, на мой взгляд, они были уж слишком заносчивыми.

Когда в Сент-Луис пришла весна, я впервые записалась в библиотеку и, поскольку мы с Бейли, похоже, отдалялись друг от друга, почти все субботы проводила в читальном зале (тут никто не мешал), вдыхая мир нищих мальчишек – чистильщиков сапог, которые благодаря доброму нраву и упорству становились очень-очень богатыми и потом по праздникам корзинами раздавали бедным еду. Маленькие принцессы, которых приняли за служанок, потерявшиеся младенцы, ставшие беспризорниками, мне казались реальнее нашего дома, мамы, школы и мистера Фримена.

На протяжении этих месяцев мы иногда видели бабушку с дедушкой и дядюшек (единственная наша тетушка уехала в Калифорнию зарабатывать деньги), и они постоянно задавали один и тот же вопрос: «Вы как, хорошо себя ведете?» – на который существовал единственный ответ. Даже Бейли не решался на это сказать «нет».

12

Однажды в субботу, в конце весны, закончив работу по дому (ерунда в сравнении со Стэмпсом), мы с Бейли собирались уходить: он – на бейсбольную площадку, а я – в библиотеку. Когда Бейли спустился вниз, мистер Фримен сказал мне:

– Рити, иди принеси из магазина молока.

Молоко обычно приносила мама, когда возвращалась домой, но в то утро, когда мы с Бейли наводили порядок в гостиной, дверь в ее спальню стояла открытой – мы из этого поняли, что домой она накануне не вернулась.

Он дал мне денег, я помчалась в магазин, потом обратно домой. Сунула молоко в ледник, повернулась и как раз взялась за ручку входной двери, но тут услышала:

– Рити.

Он сидел в кресле рядом с радиоприемником.

– Рити, подойди сюда.

Я и не думала о прижаться-подержаться, пока не подошла совсем близко. Брюки его были расстегнуты, «причиндал» высовывался из подштанников.

– Нет, сэр, мистер Фримен.

Я попятилась. Не хотелось мне снова трогать эту твердую скользкую штуку, не хотелось, чтобы он снова меня держал. Он схватил меня за руку, поставил между ног. Выражение лица было вроде бы добрым, вот только он не улыбался и не моргал. Ничего. Не делал ничего, только завел левую руку за спину и включил радио, даже на него не глянув. Сквозь грохот музыки и потрескивание он произнес:

– Смотри, больно почти не будет. Тебе ведь в тот раз понравилось, да?

Не хотелось признаваться, что мне понравилось, как он меня держал, понравился его запах и громкий стук сердца, поэтому я промолчала. А у него лицо вдруг стало как у этих гадких туземцев, которых Фантому постоянно приходилось лупить.

Он обхватил меня ногами за поясницу.

– Спусти трусики.

Я помедлила, по двум причинам: он сжал меня так крепко, что и не пошевельнешься, а еще я была уверена, что вот прямо сейчас мама, Бейли или Зеленый Шершень ворвутся в комнату и меня спасут.

– Раньше мы просто играли.

Он приотпустил меня, чтобы сдернуть штанишки, а потом притянул еще ближе. Сделал радио громко, совсем громко, и сказал:

– Закричишь – я тебя убью. А скажешь кому – убью Бейли.

Я знала: он не шутит. Не могла понять, зачем ему убивать моего брата. Ни я, ни Бейли ничего ему не сделали. А потом.

Потом была боль. Разрыв, вторжение – когда даже чувства раздирает на части. Насилие над восьмилетним телом – это когда игольное ушко поддается, потому что верблюд не может. Ребенок поддается, потому что тело может, а душа насильника – нет.

Мне показалось, что я умерла: проснулась в мире с белыми стенами, наверняка это рай. Но там же оказался мистер Фримен – он меня мыл. Руки его дрожали, он держал меня стойком в ванне и поливал водой мои ноги.

– Я не хотел тебе сделать больно, Рити. Случайно вышло. Только не говори… Помни: ни единой душе.

Мне стало прохладно, я чувствовала себя очень чистой и немножко уставшей.

– Хорошо, сэр, мистер Фримен, никому не