Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

Папа усмехнулся и сказал:

– Умуко удона вас кихмелу ущатьпохи?

А я-то думала, «свинскую латынь» придумали мой брат и его друзья. Услышав, что папа умеет на ней говорить, я не столько удивилась, сколько рассвирепела. Очередной пример того, что взрослые ведут себя с детьми как жулики. Очередное доказательство того, что все взрослые – предатели.

Чтобы описать маму, придется описать ураган в момент его высочайшей мощи. Или вздымающиеся и опадающие краски радуги. Нас встретила ее мама, мы остались ждать, сидя на кончиках стульев, в заставленной гостиной (папа беспечно болтал с бабушкой – так белые говорят с чернокожими, без смущения и без робости). Мы оба страшились маминого прихода и переживали, что она задерживается. Удивительно, сколько истины в двух выражениях: «сразить наповал» и «любовь с первого взгляда». Мамина красота буквально сшибла меня с ног. Между приоткрытых алых губ (Мамуля нас учила, что красить губы – грех) виднелись ровные белые зубы, а кожа цвета свежего масла выглядела чистой до прозрачности. При улыбке рот ее растягивался за пределы щек, за пределы ушей – казалось, даже за пределы стен, до улицы. Меня она сразила наповал. Я тут же поняла, почему она отослала меня прочь. Такой красавице зазорно иметь детей. В жизни я не видела женщины красивее той, которая носила имя «мама». Бейли, в свою очередь, влюбился в нее мгновенно и безоглядно. Я видела, что глаза его сияют, как и ее; он позабыл про одиночество, про вечера, когда мы хором ревели, потому что нас «бросили». Он будто бы никогда не отрывался от ее теплых рук, не делил со мной ледяные ветры одиночества. Она тут же стала его любимой мамочкой, и мне пришлось с этим смириться. У него с ней было больше сходства, чем у меня, больше сходства, чем со мной. Оба были прекрасны телом и душой – пришлось признать их взаимное признание.

Отец через несколько дней уехал из Сент-Луиса в Калифорнию, я и не обрадовалась, и не расстроилась. Был он чужим, и раз уж решил оставить нас у чужой, так какая разница.

10

Бабуля Бакстер была квартеронкой или окторонкой – в любом случае, почти что белой. Выросла она в немецкой семье в Каире, штат Иллинойс, в Сент-Луис приехала в начале века, учиться на медсестру. Устроилась работать в больницу Гомера Филлипса, там познакомилась с дедулей Бакстером и вышла за него замуж. Она была белой (внешне в ней не было ничего даже отдаленно негроидного), он – чернокожим. Она до самой смерти говорила с гортанным немецким акцентом, у него был отрывистый прыгучий выговор индейцев с Запада.

Брак их оказался счастливым. У дедули было любимое присловье – в семье им очень гордились: «Я, понимаешь ли, живу ради жены, детей и собаки». Он с большой дотошностью доказывал правоту этих слов, вставая на сторону семьи даже в самых противоречивых обстоятельствах.

Негритянский район Сент-Луиса в середине тридцатых годов выглядел благородно, как и положено в городе, попавшем в орбиту золотой лихорадки. Незаконной торговлей спиртным, азартными играми и всеми сопряженными с этим вещами здесь занимались настолько беззастенчиво, что мне и поверить-то было трудно, что это противозаконно. Нам с Бейли, новоприбывшим, одноклассники быстренько поведали правду о том, что это за мужчины стоят на перекрестках, мимо которых мы проезжали. Я была уверена, что имена у них – прямо как в книгах о Диком Западе (Меткий Джимми, Два Ствола, Красавчик, Пройдоха Пит), – и, как бы подтверждая мою правоту, они околачивались рядом с салунами, будто спешенные ковбои.

Подпольные крупье, картежники, лотерейщики и торговцы виски встречались нам не только на шумных улицах, но и в нашей опрятной гостиной. Мы часто заставали их там, вернувшись из школы, – сидят со шляпами на коленях, как сидели мы, впервые попав в большой город. Они молча дожидались бабулю Бакстер.

Белая кожа, а также пенсне, которое она театральным жестом сдергивала с носа – потом оно висело на цепочке, приколотой к платью, – добавляли ей немало уважения. Более того, репутация шестерых ее ушлых детей и тот факт, что она заправляла на избирательном участке, добавляли ей авторитета – с такими рычагами можно было без всякого страха вести дела даже с последним местным подонком. У нее были связи в полиции, потому-то эти мужчины в крикливых костюмах, покрытые шрамами, сидели почтительно, точно в церкви, и дожидались возможности попросить у нее одолжения. Если бабуля соглашалась отвадить копов от их игорного притона или уменьшить сумму поручительства за приятеля, загремевшего в тюрьму, они знали, как надо благодарить. На предстоящих выборах она ждала от них голосов их соседей. Она в большинстве случаев улаживала их проблемы, а они неизменно отдавали ей голоса.

В Сент-Луисе я узнала о существовании тонко нарезанной ветчины (мне она казалась деликатесом), смеси желейного драже с арахисом, салатных листьев на тостах, граммофонов и верности семье. В Арканзасе, где ветчину коптили дома, ее нарезали к завтраку ломтями толщиной в палец, а в Сент-Луисе покупали тонюсенькие ломтики в немецком магазине, где витали странные запахи, и делали бутерброды. Бабуля навеки сохранила не только немецкий акцент, но и пристрастие к плотному черному немецкому Brot, который покупали неразрезанным. В Стэмпсе салатные листья использовали только как подкладку к картофельному или капустному салату, а арахис покупали прямо с поля и холодными вечерами поджаривали в духовке. Дом наполнял сытный запах, было известно заранее, что мы в этот день обязательно объедимся. Но то были обычаи Стэмпса. В Сент-Луисе арахис покупали в бумажных пакетиках и смешивали с драже – то есть сладкое и соленое мы ели вместе, и мне это очень нравилось. Лучшее, что мог мне предложить большой город.

Поступив в школу Туссен-Лувертюр, мы возмутились невежеству наших одноклассников и неотесанности учителей. Поразили нас лишь размеры школьного здания: даже школа для белых в Стэмпсе – и та была меньше.

А вот ученики оказались на диво дремучими. Мы с Бейли оба хорошо считали благодаря работе в Лавке и много читали, потому что в Стэмпсе все равно было нечем больше заняться. Нас перевели на класс вперед – учителя решили, что мы, дети из глубинки, вызовем у одноклассников чувство неполноценности; так и вышло. Бейли не стеснялся высказываться по поводу невежества наших соучеников. В обеденный перерыв, на большой и серой забетонированной площадке, он вставал посреди толпы взрослых мальчишек и спрашивал:

– А кто такой Наполеон Бонапарт? Сколько футов в одной