Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

предложения – в результате они звучали не то как совершенно неприличные ругательства, не то как комические стихи. Комик по природе, он никогда не дожидался смеха – и так знал, что он зазвучит в ответ на любую его невыразительную фразу. Жесток он не был. Был свиреп.

Когда мы играли в гандбол рядом с домом, дядя Томми появлялся из-за угла – он шел с работы. В первый момент делал вид, что нас не видит, но потом с кошачьей ловкостью ловил мяч и говорил:

– Кто с мозгами в башке, а не с дерьмом в горшке, того беру в свою команду!

Мы, дети, так и вились вокруг него, но, только дойдя до крыльца, он поднимал руку и подбрасывал мяч выше фонарного столба, к самым звездам.

Мне он часто говорил:

– Маргаритка, не переживай, что ты лицом не открытка. Много я видел красоток, которые копали канавы – или того хуже. Зато у тебя мозги что надо. А по мне, лучше быть головастой, чем грудастой.

Они часто выхвалялись, что кровная связь Бакстеров нерушима. Дядя Томми заявлял, что это чувствуют и дети – даже когда слишком малы, чтобы этому научиться. Вспоминали, как Бейли учил меня ходить, а ему и самому-то еще трех лет не было. Ему не нравилось, что я все время оступалась, однако он якобы сказал:

– Это же моя сестра. Вот я и учу ее ходить.

Мне также рассказали, почему меня зовут Майя. Когда Бейли окончательно осознал, что я – его сестра, он отказался звать меня Маргаритой, говорил вместо этого «мая сестра», потом это сократили до «Ма», а позднее оно превратилось в «Майя».

Мы целых полгода прожили у бабушки с дедушкой, в большом доме на Кэролайн-стрит, а потом мама забрала нас к себе. Отъезд из дома, где постоянно толклась вся семья, на меня никак не повлиял. Всего-то небольшой поворот в великом замысле жизни. Может, другие ребята и не переезжают настолько часто, но это лишь свидетельствует о том, что нам суждена не такая судьба, как всем остальным на свете. Новый дом оказался не менее чужим, чем старый, вот только здесь мы жили с мамой.

Бейли упорно продолжал называть ее любимой мамочкой, и только потом, в ходе тесного общения, официальное это обращение сократилось до «люмамочки» и в конце концов до «люмочки». Я же так и не смогла свыкнуться с реальностью ее существования. Она была такой очаровательной и такой толковой, что, даже когда она только просыпалась – глаза заспанные, волосы растрепаны, – мне она казалась вылитой Святой Девой. Но часто ли мать и дочь понимают друг друга – или хотя бы переживают из-за отсутствия взаимопонимания?

Мама все для нас подготовила, мы это приняли с благодарностью. У каждого из нас была кровать с матрасом и одеялом, вдоволь еды, одежда, купленная в магазине. Кстати, она ведь не обязана была ничего этого делать. Если бы мы начали ей досаждать или капризничать, она всегда могла отправить нас обратно в Стэмпс. Ноша благодарности и угроза (никогда не звучавшая вслух), что нас снова отошлют к Мамуле, тяжким обездвиживающим грузом легли на мои детские мозги. Меня называли Старушенцией и дразнили за то, что слова и движения у меня тягучие, точно патока в зимний день.

С нами жил мамин дружок мистер Фримен – а может, мы жили у него (как именно, я так и не разобралась). Он тоже был южанином, очень крупным. При этом скорее грузным. Помню, как смущали меня его груди, когда он расхаживал по дому в майке. Они свисали к самому животу, будто женские.

Даже если бы мама не была невероятной красавицей – светлокожей, с прямыми волосами, – ему все равно бы повезло заполучить такую женщину, и он это знал. Она была образованной, из хорошей семьи, да и вообще… Или она не родилась в Сент-Луисе? Кроме того, у нее был веселый нрав. Она постоянно смеялась и шутила. Он это ценил. Полагаю, он был ее на много лет старше, но даже если и нет, у него был обрюзгло-униженный вид человека, женившегося на женщине много себя моложе. Он следил за каждым ее движением – если она выходила из комнаты, взгляд его отпускал ее с большой неохотой.

11

Я пришла к выводу, что Сент-Луис – какая-то другая страна. Никогда я не привыкну к плеску воды из бачка в туалете, к покупной еде, дверным звонкам, гулу машин, поездов и автобусов, который бьется в стены и проскальзывает под дверь. В своих мыслях я провела в Сент-Луисе всего несколько недель. Едва поняв, что домой я так и не попала, я сбежала в лес Робина Гуда и в пещеру Али-Бабы, где реальность была нереальной, да к тому же еще и менялась день ото дня. Я прикрылась тем же щитом, что и в Стэмпсе: «Я здесь ненадолго».

Мама заботилась о нас очень старательно. Даже если это означало переложить заботу на кого-то еще. По образованию она была медсестрой, но, пока мы с ней жили, по специальности не работала. Все необходимое приносил мистер Фримен, а она подрабатывала, составляя партии в покер в карточных салонах. Обычная работа с восьми до пяти ей казалась слишком занудной – в медицинском халате я увидела ее только двадцать лет спустя.

Мистер Фримен работал мастером в «Сазерн Пасифик» и домой иногда возвращался поздно, когда мама уже успевала уйти. Он снимал ужин с плиты – она заранее как следует накрывала кастрюли и велела нам ничего не трогать. Мистер Фримен тихонько ужинал на кухне, а мы с Бейли читали, с большой жадностью, каждый свой номер журнала «Стрит энд Смит». У нас завелись карманные деньги, и мы покупали иллюстрированные книжки с бумажными обложками и аляповатыми картинками. Когда мамы не было дома, все держалось на нашем честном слове. Полагалось сделать уроки, поужинать и вымыть посуду – только потом можно было читать или слушать «Одинокого рейнджера», «Преступников» или «Тень».

Мистер Фримен двигался грациозно, точно крупный бурый медведь, и заговаривал с нами редко. Просто ждал маминого возвращения, полностью вкладывая себя в ожидание. Он никогда не читал газету, не притопывал ногой в такт радио. Просто ждал. И все.

Если она возвращалась до того, как мы ложились спать, он оживал прямо на наших глазах. Вскакивал из большого кресла, будто внезапно проснувшись, улыбался. Тут я вспоминала, что несколькими секундами раньше слышала хлопок автомобильной двери, а потом на бетонной дорожке