Жар-цвет - Александр Амфитеатров

— Знаю, — чуть слышно сказала она.

— Так как же теперь быть, Зоица? Она молчала.

— Да или нет?

— Ах, если бы!.. — вырвалось у нее таким мучительным звуком, что Алексею Леонидовичу незачем было больше спрашивать: его любили и боялись любить — значит любили сильно.

— Зоица, — заговорил он серьезно, — я должен вам объяснить, что я за человек — как я себя понимаю. Основная черта моего характера — спокойствие. Я люблю мир, тишину, скромные рамки, в которых бы я мог спокойно и довольно жить человеком, ч/естным пред собою и обществом. Я не герои вообще и, в особенности, не герой романа. Страстные выходки, сильные страдания, резкие восторги — на все это я не способен. Я страдаю, когда попадаю в такую обстановку… Но душа у меня, кажется, все-таки не мелкая. Я ни разу в жизни не изменил тому, кого однажды назвал своим другом. Я привязчив. Так будет и с любовью. Мне тридцать пять лет, а я еще не любил. Теперь вот люблю. И люблю вас очень хорошо — прочно: вас одну, на всю жизнь. Я не богат и не беден. До ваших денег мне нет никакого дела. Будете вы богаты — хорошо, не будете — пожалуй, еще лучше. Достанет прожить вдвоем, конечно, без роскоши, но в полном комфорте. Устроил бы я вас хорошо. Обстоятельства… какие — это, покуда, пусть будет вам все равно, в них нет ни политических, ни уголовных условий, — обрекают меня провести если не всю жизнь, то, во всяком случае, многие годы вдали от моей родины. Когда-нибудь я расскажу вам этот секрет мой подробно, сейчас не спрашивайте. Я слишком взволнован и слишком дорожу настоящею минутою, чтобы омрачать ее своим рассказом. А чтобы вы не предположили чего-нибудь нехорошего или ужасного, признаюсь коротко: дело идет об остром нервном расстройстве, которое я пережил в Москве и от которого я должен оправиться здесь, на Корфу. Юг мне очень помогает, и я не стремлюсь на север, хотя люблю его всем сердцем. Если он грозит мне повторением болезни, то уж лучше я останусь навсегда добровольным изгнанником. Вне России где жить — мне все равно. Значит, я не разлучу вас ни с вашими родными, ни с привычным вам бытом. В прошлом у меня нет ничего дурного, позорящего. Я прожил молодость беспечно и не монахом, но никаких нехороших фактов или компрометирующих отношений у меня не осталось. Ваш отец — человек деловой, я тоже. Мы можем быть полезными друг другу. Мы одного вероисповедания, значит, и тут нет никаких препятствий. Если вы согласны выйти за меня замуж, я буду считать, что жизнь моя полна и мне не к чему стремиться в ней к новому, а надо только сохранить свое законченное счастье. Если откажете — мне будет очень горько. Я, конечно, не застрелюсь и не утоплюсь, но… вряд ли я женюсь когда-нибудь. Потому что нравиться могут разные женщины, но жениться можно только на той, к которой чувствуешь, что я к вам чувствую: мое сердце приросло к вам, и когда вам больно, мне больно, вам радостно — и мне радостно. Словом, Зоица, я чувствую себя вправе громко и торжественно присягнуть на обычную брачную формулу, как установили ее англичане: "С сего дня на будущее время в радости и горе, в богатстве и бедности, в болезни и здоровье обещаем неизменно любить друг друга, пока смерть не разлучит нас". И если вы позволите мне произнести такое обещание сейчас, вы сделаете меня счастливейшим человеком.

Нежно-шутливая речь Алексея Леонидовича кончилась. Он ждал. Зоица молчала, все тяжелее и тяжелее опираясь на его руку.

— Я бы рада… — шепнула она наконец.

— Тогда в чем же дело?

Он сжал ее ручки и заглянул в лицо… Оно было грустно: губы плотно сжаты, тонкие брови нахмурены.

— Мне не позволят, — сказала она, отворачиваясь, чтобы уклониться от его испытывающего взгляда.

— Кто не позволит? — изумился Алексей Леонидович. — Ваш отец?

Зоица отрицательно качнула головой.

— О нет… он вас любит…

— В таком случае… Зоица прервала его.

— Нет, дорогой мой, милый, то, что вы хотите, немыслимо, невозможно… Я не принадлежу себе. Не своя. Забудьте наш нынешний разговор, его не надо было начинать, а я не имела права вас слушать. Я не своя.

— Вы любите кого-нибудь? — растерянно спросил Алексей Леонидович…

Зоица ласково взглянула на него.

— Если бы могла любить, то никого не любила бы, кроме вас…

— Уже обещали другому руку свою и не можете нарушить слово?

— О нет.

Они прошли несколько шагов. Дебрянский был очень огорчен и смущен.

— Я хотел бы, Зоица, все-таки знать причину вашего отказа, — сдержанно сказал он.

Она пожала плечами.

— Зачем вам. Вы не поймете.

Он вспыхнул. Глаза его засверкали.

— Тогда я сам знаю, в чем дело, чье здесь влияние. Это ваша Лала, ненавистная, грязная Лала.

— Алексей! ради бога! — воскликнула Зоица, делаясь белее полотна, между тем как глаза ее расширились и обессмыслились от внезапно нахлынувшего страха. Но он не слушал.

— Да, я чувствую здесь ее вражду. За что? Что я ей сделал? Вы любите меня — я это вижу. Между тем, гоните меня — в угоду этой…

Она пыталась закрыть ему рот своей маленькой ручкой, но он освободился.

— Откуда у нее такая власть над вами? Какие между вами отношения, что вы подчинились ей?.. Что ей надо жертвовать всем — даже счастьем всей жизни?

— Молчите же, молчите, безумный вы, — бормотала она, ломая руки и боязливо оглядываясь, — если она узнает…

— Пускай знает. Я буду очень рад… Но… — он опомнился и пристально взглянул на Зои-цу, — откуда же она может узнать? Ее здесь нет, она осталась дома.

— Ах, почем я знаю! — отчаянно воскликнула Зоица и тотчас же спохватилась; взгляд ее — трусливый и подозрительный: дескать, не догадался ли ты, что я, врасплох, проговорилась лишним словом? — взбесил Дебрянского.

— Успокойтесь! Я решительно не понял, что вы желали сказать мне этою новою загадкою, — резко упрекнул он. — Тайны ваши остаются при вас.

Зоица ахнула от стыда и закрыла лицо руками.

— Но, — продолжал Дебрянский, — я думаю, что я вправе знать, по крайней мере, из-за чего именно вы разбиваете мое счастье? Я не желаю жертвовать собою прихоти какого-то неизвестного идола. Я требую — простите, даже не прошу, но требую — чтобы вы объяснили мне, наконец, кто такая она — ваша противная…

— Ради всего святого, не браните ее… — отозвалась Зоица, не отнимая рук от лица. — Она услышит вас и отомстит вам… А я вас люблю, мне вас жаль.

Дебрянский во все глаза смотрел на нее — с глубоким изумлением, как на сумасшедшую.

— Хорошо… — медленно произнес он, — если это вам так неприятно, я перестану, хотя и продолжаю недоумевать, как может слышать и разуметь мои слова особа, находящаяся за пять верст от нас и не знающая языка, на котором мы говорим? Что за телепатия такая? Но на своем праве получить от вас ответ — что связывает вас с этой удивительной особой — я настаиваю.

Зоица открыла лицо. Оно было печально, но решительно.

— Я не могу дать вам ответа, — холодно и твердо возразила она. — Думайте, что хотите. Вы вправе думать о нас обеих очень дурно. Быть может, я не так виновата и лучше, чем даю вам основание подозревать меня, но я не смею ни оправдываться, ни объясняться, ни сказать вам правду, ни бросить вам хотя бы намек. Видимость против меня. Вы никогда не узнаете нашего общего с Лалою секрета И не советую вам искать его. Потому что, если даже какой-нибудь… сверхъестественный, разве… случай поможет вам найти разгадку, то с вами случится великое несчастье… как случилось бы и со мною, если бы я нарушила обет: пошла за вас замуж или рассказала бы вам нашу тайну. Потому что вы правы: между мной и Лалицею есть обет и есть тайна. Умоляю вас: откажитесь от меня, позабудьте предложение, которое вы мне сделали, и оставьте намерение проникнуть в наши отношения… Они темны — и пусть будут темны!

— Ни за что! — резко отозвался Дебрянский.

Зоица опустила голову с видом покорного отчаяния.

— В таком случае, — коротко сказала она, — и мне и вам… обоим надо готовиться.

— К чему?

— К скорой смерти.

— Зоица?!

— Я больше не скажу вам ни слова… Не могу, не имею права сказать… И без того уже вы знаете слишком много, больше, чем кто-либо другой о нас знает и не должен — никто не должен знать!

— Зоица! Да поймите же, что этою загадкою…

— Я не хочу больше слушать!

— Вы взводите какую-то таинственную клевету на самое себя, заставляете меня бог знает какие страсти предполагать, ужасы воображать и дикие разгадки строить…

— Тесс… тише… мы подходим к площадке, где ждут нас тетушки… Умоляю вас: молчите! ни слова!

V

Дебрянский чувствовал себя очень нехорошо. И не только потому, что Зоица отказала ему в своей руке. Это его огорчало, но не тревожило. Во-первых, он видел, что Зоица его любит и, стало быть, отказ ее — плод какого-то недоразумения, дело условное и преходящее. Он знал, что со свадьбою как-нибудь "образуется". Во-вторых, если бы даже и впрямь между ним и Зоицею стояли какие-либо непреоборимые препятствия, то хотя девушка ему и очень нравилась, однако не настолько, чтобы он не мог отказаться от нее без трагедии. Его расстраивали, таким образом, не самые препятствия, но их странный характер: суеверный страх Зоицы перед Лалою, которую она, видимо, считала существом почти сверхъестественным… Дебрянский негодовал: