Похищение чудовищ. Античность на Руси - Ольга Александровна Кузнецова

в западноевропейской эмблематике (такое соотнесение делает и Симеон Полоцкий, о чем уже шла речь в предыдущей главе). Для современного читателя набор персонажей может выглядеть довольно странно, но это типичный текст эпохи барокко: разные античные образы включены в новый назидательный сюжет как иносказания, поэтому Симеон собирает пестрый букет героев и чудовищ. Во-первых, там Геракл привязывает себя к мачте вместо Одиссея. Во-вторых, мореплавателю одновременно угрожают не только коварно поющие сирены, но и водоворот-Сцилла, а также голодные псы. Прямо на глазах у читателя псы эволюционируют и обретают независимость: из частей монструозной Сциллы они собираются в атакующего людей Цербера. Разумеется, все эти метаморфозы — просто цепи иносказаний, литературный прием. Но механика этих превращений была знакома и древнерусской литературе — создается все тот же пульсирующий, нагнетающий ужас образ зла, которое ежеминутно меняет свой облик. Сцилла и Цербер неоднократно смыкались в этом образе как близкие монстры с собачьими признаками.

Геракл и Цербер. «Овидиевы фигуры», XVII

Помимо сознательных совмещений, в русских текстах XVII–XVIII вв. возникает немало бессознательной путаницы. Хотя имя пса уже известно, приходится уточнять, кто он. В издании 1722 г. «Овидиевы фигуры» запечатлен сюжет: пена изо рта укрощенного пса превращается в ядовитую траву (аконит). В подписи с кратким рассказом о том, как «Геркулес Цербера вытащил из ада», есть пояснение для Цербера: «адскую собаку». Постепенно благодаря эмблематическим словарям становится более-менее понятно, что этот античный персонаж был связан с Аидом, имел три головы, а может, даже три хвоста. Змеиные головы иногда перемещались на собачьи и отвратительно плевались кровью — впрочем, все это довольно точно переведено и изложено по античным следам.

Но немного раньше, в конце XVII в., на русский язык Андреем Белобоцким переводится поэма «Пентатеугум» (книга 3-я, о которой сейчас пойдет речь, восходит к польским стихам Зигмунта Брудецкого и латинским — «О четырех последних вещах» — Иоганна Нисса). В ней тоже возникает Цербер, отнесенный, как это было принято в западноевропейском Средневековье, к стражам и мучителям ада.

Розжми, аде, рот собачый, покажи страсти гегенны. Цербере, з нуры выскочи, троезубний псе бесенный О гегене и муках вечных.

Пентатеуум

Этот Цербер неожиданно назван трехзубым, причем это его единственная внешняя характеристика. Для сравнения: латинский Цербер назван triformis (очевидно, речь о трех головах), а польский — troyrzędne (что могло обозначать три ряда зубов или три пасти). Андрей Белобоцкий прямолинейно переводит с польского, видимо, не понимая, как странно будет выглядеть чудовищный Цербер с тремя зубами. При этом переводчику все-таки известно, что такое адский пес (по-польски pies piekielny), и он свободно заменяет такое определение личным именем Цербера, если в источнике сказано иначе. К сожалению, по сравнению с оригиналом русский Цербер мало участвует в финальной части этой книги, хотя попутно все-таки сказано, что обжоры будут питаться в аду нечистотами адского пса. Зато вступительная сцена с пастью Цербера и воротами ада изображена Андреем Белобоцким достаточно ярко.

Зрелища из пасти

Итак, описания ада в поэме «Пентатеугум» начинаются чем-то вроде циркового фокуса: из собачьей пасти выпрыгивает собака поменьше. В латинском тексте между ними более явная параллель: Тартар — Цербер. В русском вход в ад предстает в виде собачьей пасти, откуда выскакивает демон-мучитель в виде легендарного пса. Создаваемая картина напоминает миниатюру из Цветника — иллюстрацию к рассказу о некоем иноке, который хотел убежать из монастыря, «но пес адский лаянием устраши его — и возвратися». Формально это всего лишь история о том, как монаха напугала какая-то черная собака, натравленная неизвестным старцем. Но инок говорит, что остался, поскольку понял: ему никак нельзя избежать «угрызения» этого пса вне стен монастыря. То есть видение с собакой оказалось символическим, пес дал представление о пасти ада, в которую неминуемо угодит этот человек, если не вернется. И на иллюстрации жуткий пес набрасывается на героя, выскакивая прямо изо рта, напоминающего пасть маленькой собаки.

Инок, испуганный псом. Цветник, XIX в.

Видимо, именно под влиянием Цербера в XVIII в. ад становится не только змеиным (это самый частый вид адской пасти), но и собачьим. На лубочной картинке этого времени запечатлен известный на Руси сюжет о пьянице, который продал душу дьяволу. Чтобы убедиться, насколько опрометчиво это было с его стороны, нужно посмотреть в правую верхнюю часть листа. Крылатая фигурка беса подносит пьяницу к распахнутому зеву существа, в котором трудно не признать лохматую собаку или волка с адским пламенем во рту. Пасть ада явно помогла Церберу освоиться в русской культуре, его стали узнавать как инфернальное чудовище, а три зуба и Платон остались незначительными эпизодами в русской биографии ужасного пса.

Проданную душу пьяницы несут к пасти ада. Фрагмент лубка, XVIII в.

В 1702 г. для постановки «Комедии на Рождество Христово» Димитрия Ростовского потребовалась огромная собачья голова с разинутой пастью, куда должен был помещаться актер, играющий жестокого царя Ирода. Называли ее Цербером. Она фигурировала в спектакле не как действующее лицо, а как хитроумное устройство для оформления сцены. Упоминания о Цербере неоднократны в речи персонажей пьесы. Сначала аллегория Истины предвещает бесславный конец деспота «в гортани» (то есть во рту) пса, а затем Смерть хвастается, что благодаря ей все это уже совершилось.

Истина:

…Яко ему готово во аде уже место. В Цербера всегда будет гортани сидети, Будет огнем серчистым объяты горети…

Смерть: