Инспектор Антонов рассказывает - Райнов Богомил

— Вы сказали ему, когда уезжает Марин?

— А почему же не сказать? Не нужно было?

— Я ничего не говорю. Я только спрашиваю.

— Я сказала ему. А так бы он обратился к Марину, и тот сказал бы сам.

Дора рассуждает совершенно логично, если оставить в стороне одну небольшую деталь: Филипп не хотел получать информацию непосредственно от Марина. Почему? Это знает только он сам.

— Хорошо, — говорю я, хотя в этот момент не вижу на горизонте ничего хорошего. — Что касается остального, то это ваше дело, но если вы спросите меня, то я скажу, что для вас лучше всего рискнуть рассказать Марину все, что вы считаете нужным, и вам станет легче. Иначе Филипп или кто-нибудь из его друзей сможет вечно вас шантажировать, повышая каждый раз цену по своему капризу. И потом союз на всю жизнь нельзя строить на песке. Каким будет этот союз, если он основан на обмане?

— Вы думаете, что все союзы опираются на правду?

В ее голосе я чувствую и насмешку, и горечь — немного того, немного другого.

— Ну, если хотите, чтобы и ваш был таким же…

— Но Марин так старомоден… я хочу сказать, непримирим в этих вещах… просто я вижу, как он скажет еле слышно: «Ты нанесла мне подлый удар этим своим признанием», — и повернется ко мне спиной…

— Ну и потом?

— И повернется ко мне спиной навсегда, понимаете? Я же вам сказала: он — единственный барьер между мною и той компанией, моим прошлым, грязью… потому что у Магды еще стоит моя кровать на том чердаке… и я даже во сне вижу эту пустую кровать, которая ждет меня, как последняя западня… хотя, наверное, мне так на роду написано — вернуться туда, на чердак… и Магда потому и не выбрасывает мою кушетку…

Я не вижу лица женщины, которая идет рядом со мной, но мне не нужно его видеть, чтобы понять, что буря наконец разразилась. Дора плачет, только без слов и рыданий, плачет молча, глотая слезы, озлобленная и на жизнь, и на себя за то, что расплакалась.

— Да понимаете ли вы то, что говорите? — останавливаюсь я и гляжу ей прямо в лицо. — Почему вы должны тут же рухнуть, потеряв опору с чьей-нибудь стороны? Сначала — отца, потом — Марина. Вы же не стеклянная игрушка, которую надо держать в ладонях, чтобы она не разбилась. Какая там еще кровать и какие сны? Если вы хотите быть человеком, надо иметь человеческую самостоятельность, вы должны быть ЧЕМ-ТО, самой собой, понимаете ли вы это? У вас есть стипендия. Учитесь на здоровье. Завтра кончите — пойдете работать. О какой кровати и каких снах вы болтаете?..

Дора смотрит на меня, забыв про свои слезы, задетая не столько моими словами, сколько моим раздраженным тоном. Впрочем, я спешу его переменить.

— Что касается остального, то это только дружеский совет: может быть, не нужно торопиться, выбрать подходящее время и подходящую форму, а может быть… Вообще, это ваше личное дело. Хотя, по-моему, если мужчина не в состоянии понять все — я хочу сказать, понять, что вы настоящий человек, — значит, этот мужчина вас не стоит…

Дора начинает снова мучительно глотать слезы, и я шагаю, чтобы не смущать ее своим взглядом, и мы продолжаем идти до тех пор, пока не замечаем, что оказались в конце улицы Раков- ского, куда ни мне, ни ей не по дороге.

— Ладно, — говорю я, — провожу вас еще немного, только вытрите слезы. И обещайте мне, что, если узнаете что-нибудь о Филиппе и компании, сразу же мне позвоните.

ГЛАВАЯ ПЯТАЯ

Я понимаю, что история эта распутывается чересчур медленно и, сверх того, на весьма однообразном фоне. Нет здесь таинственных и зловещих уголков большого города — пустых депо, свалок металлолома, молчащих во мраке ночи, глубоких подвалов, все еще хранящих запахи домашних солений и копчений. Нет даже неизменного бара «Астория», без которого, как известно, не может обойтись ни один фильм на морально-бытовую тему.

Мне тоже хочется сходить в бар, но что поделаешь, когда как раз в это время люди, за которыми я наблюдаю, вдруг стали необычно скромными и, по получаемым мною сведениям, проводят вечера у себя дома. А бар, что и говорить, открывает богатейшие возможности для сгущения красок. Задаешь героине роковой вопрос: «Кто убил Асенова?» — и в тот же миг оркестр начинает играть «Балалайку». Потрясающий контраст. С одной стороны — зловещее обвинение, с другой — «Балалайка». Не говоря уже о качестве импортных напитков.

К несчастью, нет не только бара, нет и тайных заговоров в темных уголках большого города. Я родился не вчера и тоже хожу в кино, так что прекрасно знаю, какой эффект возникает от такой, например, сцены. Представьте себе…

Полночь. Старинные часы бьют двенадцать раз. Один из убийц показывается в подвальном окне и подает соучастнику ногу убитого: «На, сунь в чемодан и смывайся!» Проницательный читатель, наверно, догадывается об адском плане злодеев — разбросать части трупа во всех концах города, чтобы уничтожить улики.

Имея подобный сюжет в руках, я легко бы отделался от некоторых писателей, которые досаждают мне, отчаявшись в бесплодных поисках большой темы. Только где они, подобные сюжеты? Роешься в человеческой повседневности, сталкиваешься с банальнейшими побуждениями, проникаешь в обычные людские трагедии. Ни тени рокамболизма в напряженности или экзотики в декорации.

Но вернемся к действительности.

Итак, этот элегантный, воспитанный и приятный человек Филипп Манев продолжает стоять на пути Доры. А также и на моем. Доллары, комбинации с паспортами, новогодние подарки — и все это требует известной информации от торговой сети.

Пока я жду на следующий день за своим столом ответов на соответствующие запросы, мой мозг не перестает заниматьтся упомянутым Филиппом и особенно Дорой. Может быть, она и права — откроет ему свою душу, а он, кроткий и понимающий, в благодарность за это выгонит ее. Такое случается с людьми подобного рода: тихие, тихие, а потом возьмут и сделают какую- нибудь глупость.

Больше того, у Марина есть известные основания для такой глупости. В конце концов прошлое, может быть, и прошло, но это не сон. Нечто вроде порока, хотя и компенсированного. Ну, раз порок компенсированный, значит, женщина будет жить. Некоторые люди с компенсированным пороком живут даже дольше, чем здоровые, потому что больше берегут себя.

Ничего удивительного не будет, однако, и в том, если он выгонит ее из-за прошлого. Ему бы взять пример с моей учительницы, которая терпит не только мое прошлое, но и настоящее. И даже пытается деликатно скрыть, что это настоящее ее просто ужасает. Бывает, пойду с ней в какой-нибудь ресторан после того, как долго пропадал в провинции, и еще под свежим впечатлением от только что законченного дела начинаю болтать между жарким и десертом:

— Он отравил ее паратионом… Грубая работа. Более деликатные пользуются снотворным и инсценируют самоотравление. И представляешь себе, пять дней никто туда не входил… Нашли ее уже разложившейся…

Или:

— …Сделали из него настоящий фарш… Голова была так обезображена, что едва идентифицировали труп…

Моя учительница перестает есть и смотрит в сторону, делая явные усилия сдержать подступающие спазмы.

— Извини, — бормочу, — сама знаешь, что мы, болгары, когда отдыхаем, говорим о работе и наоборот.

— Да, уж эта твоя работа, Петр… — отвечает вполголоса моя учительница, стараясь улыбнуться.

Потом из боязни, что затронула мою профессиональную честь, она добавляет:

— Я хотела сказать, что такая работа не для всякой нервной системы.

— Да, это так, — спешу согласиться. — Но нервы, как и все остальные вещи, укрепляются…

— То есть грубеют.

— Может быть, и так. Дело в том, что не так трудно привыкнуть к тому, что тебе противно. Эти материальные физические мерзости есть в каждом морге, да и в больнице, если хочешь. Но это часто следствие иного, воистину омерзительного, что таится в мозгах у некоторых типов…

— Ты прав, — соглашается в свою очередь моя учительница.

И чтобы не погрязать снова в материи мерзостей, она пробует переменить тему разговора:

— Ты ту книгу прочитал?

— Нет еще… Но ты права, книга замечательная. Уже с первых страниц видно…

— Значит, ты еще на первых страницах?

— Ну… Я не помню точно, докуда дошел, но при этой вечной занятости, сама понимаешь…

— Да, но книги не читают днем. Для этого есть ночи и вечера.

Ночи и вечера. Она не знает, что ночами и вечерами я довольно часто делаю то, что делал и днем, делаю в уме, конечно, пытаясь развязать чертовски крепко затянутый узел или навести хоть небольшой порядок в мешанине из противоречивых данных. И потом все эти люди, которые толпятся у меня в голове и не хотят оттуда уходить, хотя я им по сто раз говорю: «Хватит, убирайтесь отсюда, дайте мне спать спокойно». Но нет, они не убираются и продолжают молча стоять и смотреть на меня: Дора с этим своим отцом, и Магда с выражением глупой беспомощности на лице. И Моньо со своей подрагивающей губой, и вообще вся эта компания в полном составе. Как тут сядешь читать книги о придуманных людях, когда у тебя не остается времени разобраться с живыми.