За его спиной (СИ) - Зайцева Мария

Это движение не на шутку испугало Бродягу, не хватало еще девчонке сдуру подставиться, пытаясь спасти того, кого спасать вообще не требуется, потому он поспешил немного…

Перехватил руку кинувшегося на него с рычанием парня, чуть довернул, вроде мягко, вроде даже бережно… Но Марат неожиданно повернулся как-то неловко, локоть отчетливо хрустнул в лапе Бродяги, а нож мягко, словно в масло, вошел в живот своего хозяина.

Бродяга в легкой оторопи отпустил Марата, вначале, когда сломался локоть, заоравшего дуром, а затем, после удара ножом в живот, неожиданно замолчавшего…

Жених Ляли, теперь уже явно бывший, упал на пол, прямо под ноги Бродяге и, дернувшись пару раз, затих.

Бродяга смотрел на него, немного удивленно, в голове вообще было пусто, как в тот раз, после драки, из-за которой он, собственно, срок и мотал.

Где-то за гранью сознания стонал основательно поломанный визгун, барахтаясь в граблях и лопатах, сопел придушенный самым первым еще один парень. И молча лежал Марат… С ножом в животе. Бродяга отстраненно оценил положение оружия и тела и понял, что парень не жилец.

Перевел взгляд на бледную, словно полотно, Лялю, тоже, как и он, молча смотревшую по очереди на всех участников побоища.

Если еще и она сейчас в обморок грохнется, то картина будет полной…

Но Ляля удивила.

Она шагнула вперед, наклонилась к Марату, положила пальцы на шею, очень даже четко и умело отслеживая пульс, затем подняла взгляд на Бродягу:

— Он умер…

Встала, обошла Марата, даже не посмотрев на него больше, шагнула к Бродяге, заглянула в глаза, и Бродяга понял, что спокойствие ее — чисто внешнее, потому что внутри шок и паника… А в следующее мгновение Ляля подтвердила эти мысли, опустившись перед ним на корточки и принявшись оттирать кровь Марата с его ботинок рукавом своей кофты…

Глава 22

В комнате, куда мы вошли прямо с улицы, царил мрак. Да такой, что та темень, которая сгустилась снаружи, вообще могла показаться днем солнечным.

Там я, по крайней мере, видела очертания фигуры Бродяги и его лицо.

А здесь я вообще ничего не различала.

Словно окунулась в черную, плотную кофейную гущу, такую кромешную, что даже дыхание перехватило.

Бестолково закрутила головой, пытаясь понять хотя бы по звукам шагов, где сейчас находится Бродяга, ничего не услышала и запаниковала. Опять.

И опять не смогла взять себя в руки. Хоть и стыдно было, и глупо, и вроде взрослый я человек, но сегодня эти все логические доводы отходили даже не на второй, а на десятый план.

А на первом был ужас.

Такой кромешный ужас, что мне хотелось сойти с ума. Как Офелии. Просто свихнуться и оказаться в своем, таком маленьком, таком безопасном мире. Там, где нет никаких проблем, страха, отчаяния, крови на рабочих ботинках Бродяги и на его пальцах. Где нет остановившихся глаз отца, изломанного тела Али, жестокой усмешки Марата…

“Я больше не увижу его усмешку!”, — приходит понимание, стучит в висок до боли. И облегчения. Неправильного, потому что нельзя радоваться смерти человека! Но я радуюсь… Наверно… По крайней мере, не расстраиваюсь…

Его отец убил моего. И мачеху мою, девочку, всего на два года старше меня самой… Отец хотел еще сына… У меня мог бы быть брат… Теперь не будет.

Боль в виске становится невыносимой, и я сдавливаю голову пальцами, покачиваюсь… Идея сойти с ума все больше кажется привлекательной…

Но чернота неожиданно становится плотной, обнимает меня со спины и шепчет на ухо хриплым, прокуренным голосом:

— Ну чего ты, котенок? Испугалась? Устала? Сейчас я свет…

Его руки на плечах, словно теплое, ватное одеяло, которым меня когда-то укрывала бабушка и на печку-лежанку отправляла, если внезапно после речки подхватывала сопли…

Бабушка умерла, когда мне было десять, и я забыла, честно говоря, уже и ее лицо, и голос ее… А вот это ощущение защищенности, тепла, обволакивающего, хранящего, неожиданно вспомнилось.

Бродяга попытался убрать ладони, но я торопливо положила сверху пальцы, сжала, не в силах запротестовать, но пытаясь хотя бы так, хотя бы невербально дать понять, что не хочу, чтоб он отодвигался. Что мне не страшно только здесь, рядом с ним, за его спиной…

Я очень боялась, что он не поймет этого, а я не смогу правильно сказать…

Но Бродяга понял, замер послушно, только ладони его стали еще тяжелее, плотнее легли на плечи, уже не ватным одеялом, а оковами… Не болезненными, а просто тяжелыми. Удерживающими.

Он засопел едва слышно, а затем чуть сильнее прижал меня к груди, обволакивая своим запахом, таким неповторимым, мужским, защитным.

— Не бойся, Ляля, — тихо проговорил он, — в случае чего… Ты только свидетель…

Наверно, он думал, что я боюсь именно этого, ответственности за произошедшее, потому и сказал так.

Но я лишь только всхлипнула от простого понимания: если нас найдут, то его заберут. От меня. И даже сама мысль, что Бродяга может неожиданно исчезнуть из моей жизни, была до такой степени пугающе-болезненной, что я снова затряслась, зубы застучали, никакой возможности это контролировать не было.

Бродяга, поняв, что сказал что-то не то, торопливо развернул меня к себе, опять приподнял за подбородок, хотя не знаю, что он там видел, в этой черной патоке осенней ночи, сказал тихо:

— Ты чего? Ну-ка, успокаивайся… Никто нас не найдет…

— Но полиция… — прошептала я.

— Решим.

— И… Отец Марата…

— Разберемся… Нам, главное, ночь пересидеть и связь найти. А это только утром… Потерпишь?

Я кивнула, жесткие пальцы скользнули, чуть помедлив, по шее вниз, а затем пропали…

И эта потеря ощутилась острой опять, больной.

Всевышний, я без него и минуты не могу! Не могу!

Неосознанно подалась к нему, наощупь, слепо вытянув перед собой ладони, но Бродяга как-то очень тихо, легко, скользнул в сторону, только теплый ветерок дал понять, что оно было, это движение. Как он так умеет, при его массе тела, настолько мягко, настолько незаметно ходить?

— Я сейчас свет зажгу, — комментировал Бродяга свои передвижения, — окна открывать нельзя, конечно, маловероятно, что тут будут искать, но палиться в любом случае не стоит…

Я только чутко отслеживала его передвижения, напоминая себе перепуганную комнатную собачку, потерявшую нюх и теперь только визуально способную определить, где именно находится ее хозяин.

Сама же стояла, обняв себя руками, чуть покачиваясь и тупо ожидая, когда Бродяга решит наши жилищные проблемы.

Помощи от меня никакой в этом вопросе быть не могло. Как и в других, впрочем…

Момента моего перемещения из дворницкой в машину Марата я не запомнила. Как и того, что было перед этим.

Только отрывистые кадры: вот Марат глумливо спрашивает меня о чем-то, а я не могу даже сказать ничего в ответ, такой ужас внутри, беспросветный, кромешный!

Вот за его спиной вырастает огромная фигура Бродяги, а дальше хруст, вопли, стоны, дикий вой кого-то из парней, мат Марата, неторопливые, нарочито медленные движения Бродяги, какие-то… неопасные, что ли? Внешне не опасные… А вот последствия от них страшные… И кровь на его руках… И на ботинках… Почему-то яркая, нарядная… И кажется, что ее так легко оттереть… И, если ототрешь, то все кончится…

Машина мчалась куда-то в черноту ночи, Бродяга, непонятно, каким образом уместившийся за рулем, вел ее спокойно и уверенно, и периодически поглядывал на меня, скукожившуюся на соседнем сиденье. И взгляды его были той соломинкой, что удерживала от шага за грань безумия.

Потом была другая машина.

И еще одна.

Откуда Бродяга их брал, я не выясняла, да и плевать было.

Вообще, складывалось ощущение, что мы не едем, а телепортируемся. По одному взмаху ресниц. Моргнула — и новая машина. Еще раз моргнула — и пригород уже. Еще раз — и темная дорожка между высоких, запущенных кустов, ветхий домик турбазы или дачи какой-то заброшенной…

Еще моргнула — и вот она, темнота, сейчас разрезаемая тонким язычком свечи.