Час отплытия - Мануэл Феррейра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Доктор Сезар приветливо прощается с ними и уходит. Они же направляются в переулок, где живет ньо Жоазиньо, и стучатся в дверь жалкой лачуги, залатанной жестью.
И вот перед ними тесная комнатушка. Низкий потолок, грязные стены, изъеденный жучком пол, небольшой стол в углу и скамейки вдоль стен. На них сидят солдаты. Тусклый свет керосиновой лампы, полумрак, воздух спертый, тяжелый запах потных тел. Четыре обнаженные девушки стоят парами друг против друга. Упершись руками в бока, они раскачиваются из стороны в сторону, повторяя полные грации движения под пылкие слова коладейры. Девушки восклицают: «Кола! Эй, кола!» Постепенно они входят в азарт, и танец, поначалу походивший на ритуальный, оживляется, становится современным, энергичным. Ах, как выразительны движения девушек! Ах, как сладок грог с Санту-Антана — за него платят солдаты. Ритм все учащается, и девушки в исступлении, словно объятые безумием, извиваются, то сгибаясь, то выпрямляясь, их темные тела блестят от пота…
И тут Шико заметил сидящую в другом углу комнаты Ниту Мендонсу, свою знакомую из толпы беженцев с Сан-Николау. Он сразу узнал ее и почему-то почувствовал себя несчастным. Сказал об этом Мандуке, и тот, не отдавая себе отчета, решил вдруг прекратить шумное веселье. «Разве это прилично, чтоб девушки с его острова вытворяли такое? Неужели у них не осталось ни капельки стыда?» Шико его возмущение показалось нелепым. Девушкам приходится зарабатывать себе на жизнь, и чего Мандука взбеленился, точно с цепи сорвался? Шико кивнул Ните. Та уже узнала матроса с парусника.
— Привет! Как поживает «Покоритель моря»? — засмеялась девушка, лукаво поглядывая на Шико.
— Так, значит, и ты занимаешься тем же?
— А что мне остается? Такова уж, видно, моя судьба.
Заметив, что девушка одета, Шико Афонсо спросил:
— А ты разве не танцуешь?
— Нет. Тело женщины свято.
Один из солдат не спускает с них настороженных глаз.
— Этот вояка имеет на меня виды, — говорит Нита.
Разглядывая ее, Шико Афонсо поражается, как она пополнела и похорошела. Нита слегка подкрасилась, и в ней нет ничего от прежней, изможденной беженки с Сан-Николау.
— Не зевай, пользуйся случаем, милая. Ты имеешь успех.
— Ну, успех тут имеют только военные.
— Так не теряйся же, у нас их полным-полно.
— Постараюсь. Только мне советуют ехать на Сан-Томе.
— Опять вместе с голодающими?
— Да. Говорят, их переправляют туда чуть ли не каждый день.
К ним подходит Мандука. Остальные ребята уже ушли.
— Оставь девушку в покое, Шико. Идем отсюда.
Но Шико Афонсо не двигается с места.
— Значит, ты собралась на Сан-Томе?
— А что мне остается, подумай сам. Солдаты на Сан-Висенти платят гроши. Только на англичанах и можно хорошо заработать, но здесь их мало, и что в них проку. А на Сан-Томе ангольцы просто с ума сходят по креолкам. И мне не придется еще работать, раз там много денежных людей. Скоплю немного деньжат и тогда открою пивную на Сан-Висенти, тут ведь моя родина.
— Да у тебя, как я погляжу, губа не дура.
— Я по горло сыта всем этим. Надоела такая жизнь. Хочу, чтоб у меня был муж. А эти солдаты так осточертели, что и передать не могу.
— Шико, да оторвись ты наконец от своей красотки! Ведь уже ночь на дворе.
— Возвращайся один. Я хочу побыть с тобой, — шепчет ему на ухо Нита и, засмеявшись, показывает в улыбке красивые зубы.
Шико и Мандука уходят. В лачуге остаются только солдаты.
И опять идут ребята по улицам города, пьянея от грез «о далеких странствиях. Бунтует их мятежная, удалая юность, растрачиваемая впустую.
Как знать, не будет ли и она такой же бесплодной, как эта выжженная земля на склонах гор?
26
А теперь заглянем-ка в центральную часть города в тот же вечер и час. К примеру, в клуб, «Гремио». В «Гремио» постоянно полно народу. Тут собралась местная элита, завсегдатаи-офицеры, их жены и случайные посетители. Они развлекаются игрой в бридж, пьют виски или джин с тоником, курят, острят или флиртуют.
Вот группа, среди которой и Фонсека Морайс, встревожена болезнью старого Себастьяна Куньи. Себастьян Кунья — это глава одного из самых процветающих торговых домов на Сан-Висенти. Его накопленное в течение долгих лет богатство составляют земли, прочая недвижимость и деньги в банке. А также торговый дом.
Человек этот вышел из низов. И не скрывает этого. Начал он свою карьеру с мальчика на посылках, ловил в порту клиентов — моряков и солдат — для публичных домов. Грузил уголь, был приказчиком в лавке, перепродавал контрабандные товары. Жил впроголодь. А во время войны 1914 года ловко провернул рискованнейшую аферу с древесиной, которую заполучил себе в собственность в результате бог весть каких хитроумных махинаций. Вот тогда-то он и пошел в гору. Карабкался все выше и выше и наконец основал собственную фирму. Теперь он почетный член клуба «Гремио», входит в правление Зеленомысского соляного общества. Даже ничтожное образование — Себастьян Кунья с грехом пополам умел читать и писать — не помешало ему играть главную роль в комиссиях по проведению важных государственных мероприятий. Одних восхищали его деловая хватка, монашески строгий уклад жизни и ставшая его второй натурой страсть к экономии. Другие, напротив, осуждали его за жадность, за то, что он платил служащим мизерное жалованье. И не прощали ему спекуляций на бирже и ростовщичества. Особенное возмущение у всех вызывало то, что в такой страшный голод его амбары стояли полным-полны продуктов, он продавал их по бешеным ценам и наотрез отказывал в кредите тем, кто не мог купить за наличные. Поэтому бедняки дружно ненавидели Кунью. Не могли простить ему жестокости. Разумеется, не у одного Себастьяна Куньи склады ломились от съестных припасов. Но гнев народа был обращен в первую очередь против него. Против него и Армандиньо Невеса. Потому что Кан и Зека д’Алмейда вели дела иначе: больше платили своим служащим, проявляли порой снисхождение.
Когда Фонсека Морайс вошел в клуб «Гремио», его» друзья говорили о болезни Себастьяна Куньи. Потом пошли навестить старика. Возвращаясь от больного, они встретили на улице Жуку Флоренсио. Поздоровались. Доктор Сезар приветствовал его тоже, и Жука, расплывшись в подобострастной улыбке, всем своим видом показывал, что не держит зла и вовсе забыл, как тот поносил его когда-то.
Старику и в самом деле было плохо, но
