Медитации на Таро. Путешествие к истокам христианского герметизма - Валентин Томберг

Меч Святого Стража Эдема несет магическое откровение Древа Жизни — для всех без различия. Он есть магическое слово, воспламеняющее в человеческих душах страстную жажду «Великого Делания», исполненного чудес жизни вечной. Он «трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит» (Мф. 12: 20), ибо миссия его божественна, а Божественное не только сберегает каждую каплю искренности и каждую искорку любви, но и дает им расти и развиваться. Ибо несмотря на всю испорченность, какую демонстрирует исторический опыт в его осмыслении, в общем и целом нет ничего безнадежно испорченного. Традиционное учение Церкви о том, что «Природа ранена, но не уничтожена» («natura vulnerata, non deleta»), остается неизменно и абсолютно справедливым.

Древо Жизни есть единство (или синтез) сознания, силы и материи. Три — вот его число... Ибо оно отражает единство Святой Троицы; оно же — единство мистицизма, гнозиса и магии. Поэтому-то они нераздельны. «Императрица», как символ священной магии, сочетает в себе гнозис и мистицизм — или Верховную Жрицу и Мага. Взятые порознь, эти Арканы не поддаются пониманию, да и вообще говоря, все Арканы Таро постижимы только если их рассматривать как единое целое.

Но так уж устроен человек, что в его сознании разделяется неделимое — при забвении единства. Берется какая-либо ветвь дерева и взращивается так, как если бы она существовала независимо от ствола. У нее может быть долгая жизнь, но сама ветвь вырождается — сходным образом, когда, при забвении гнозиса и мистицизма, магия берется отдельно и, как ветвь, отделенная от ствола, перестает быть именно священной, она становится магией персональной: деспотической. Такая «магия» в определенной степени механизировалась, почему в итоге и стала тем, что называется магией церемониальной, которая расцвела в эпоху Возрождения и процветала до XVII столетия. Это была par excellence магия гуманистов, т. е. магия уже не божественная, но именно человеческая, — служившая не Богу, но человеку. Ее идеалом стала власть человека над видимой и невидимой Природой. Со временем невидимая Природа тоже была предана забвению, а видимая сведена к ее схеме, с целью подчинения ее человеческой воле. Именно отсюда берет свое начало техническая и промышленная наука, которая, в качестве преемницы, является той же церемониальной магией гуманистов, только перелицованной и лишенной элементов оккультизма, точно так же как церемониальная магия есть в отдаленном приближении та же священная, только профанированная, — в отсутствии ее гностической и мистической составляющих.

Сказанное здесь вполне согласуется с мнением Папюса (о котором нельзя сказать, что он был профан):

«Церемониальная магия — это действие, посредством которого человек стремится через игру сил природы вынудить к подчинению невидимые силы разного рода и заставить их действовать в соответствии со своими желаниями. С этой целью он овладевает ими, захватывает их, так сказать, врасплох, тем самым выпуская на свободу с помощью эффекта соотношений, предполагающих единство Творения, силы, которыми сам он не повелевает, но которым может открыть самый неожиданный выход... Церемониальная магия есть явление абсолютно того же порядка, что и наша промышленная наука. Человеческая сила практически ничтожна по сравнению с силой пара, электричества и динамита; но противопоставляя их в соответствующих комбинациях природным силам, по крайней мере столь же могущественным, мы концентрируем их, накапливаем их, заставляем их перемещать или сокрушать такие тяжести, которые нас самих могли бы стереть с лица земли...» (101: pp. 425—426).

Нужны ли комментарии? — За исключением, пожалуй, еще лишь одного высказывания Папюса, которое определяет соотношение между «научным магом» или оккультистом и колдуном:

«Колдун по отношению к оккультисту есть то же, что рабочий по отношению к инженеру» (100: р. 68).

То есть колдун — это в лучшем случае оккультист-самоучка.

Точно так же, как современная техническая наука является прямой преемницей церемониальной магии, современное светское искусство — это в лучшем случае рудимент гнозиса и магии, и доступ к ним в таком искусстве навсегда отрезан. Ведь искусство по самой своей природе стремится к откровению, причем может достичь его только магически.

Мистерии древности были ничем иным как сакральным искусством, которое в самой своей основе есть деятельное присутствие гнозиса и мистицизма: Но после того, как эта основа ушла в небытие или, если можно так выразиться, утонула под наслоениями эпох, остался псевдогнозис (переименованный в «науку откровения»), который в корне лишен характера мистической дисциплины и мистического опыта. Так возникло «творческое искусство», и мистерии превратились в театр, слова откровения стали «свободной поэзией», гимны — песнями, а сопутствующие откровению «пантомимические» движения — танцами, — так что, наконец, на смену космогоническим мифам пришла беллетристика.

Искусство, оказавшись отрезанным от живого единого организма — Тетраграмматона, с неизбежностью отдалилось от гнозиса, так же как и от священной магии — своего первоистока, которому оно обязано собственным содержанием и жизненной силой. То, что ранее было чистым откровением гнозиса, все более становилось игрой воображения, а магическая сила все более вырождалась в эстетику. Это понимал Рихард Вагнер, пытавшийся противостоять эпидемии, остановить победное шествие зла. Его деятельность имела целью реинтеграцию искусства — возрождение его союза с гнозисом и мистицизмом, чтобы искусство вновь стало священной магией.

Во Франции это же пытался осуществить Жозефен Пеладан. Он даже достиг шумного успеха, оказавшегося, впрочем, недолговечным — по причинам, которые впоследствии хорошо понял сам Пеладан. Непременная предпосылка всякого откровения — тишина; малейший шум делает его невозможным.

Общеизвестно, что религиозная жизнь не свободна от периодов упадка — так называемого декаданса, — когда она перестает быть основанной на мистицизме, озаренной гнозисом, движимой священной магией. Религиозная жизнь охладевает без огня мистицизма, заволакивается тучами без света гнозиса и становится бессильной без могущества священной магии. Остается только теологическое начетничество, поддерживаемое показным благочестием, — отсюда берет истоки религия книжников и фарисеев, как это было во времена пришествия Христа. Это сумерки подлинной религии, предшествующие ее ночи, ее гибели.

ВЕРА есть испытание{34} божественного дыхания; НАДЕЖДА есть испытание божественного света, а ЛЮБОВЬ есть испытание божественного огня. Не может быть истинной и искренней религиозной жизни без веры, надежды и любви. Но не может быть и веры, надежды, любви без мистического опыта, а это значит — без благодати. Любые доводы разума бессильны пробудить веру; в лучшем случае они могут лишь устранить препятствия, недоразумения и предрассудки и таким образом помочь достигнуть состояния внутренней тишины, необходимой для испытания божественного дыхания. Но вера сама по себе уже есть божественное дыхание, и источник, где она зарождается, не найти ни в логических рассуждениях, ни в эстетических впечатлениях, ни в деятельной человеческой морали.

Божественное пламенное Слово сияет в мире духовного безмолвия и «движет» им. Это движение есть живая вера — вера истинная и нелицемерная, — а свет его есть надежда или озарение, ибо все берет свое начало от божественного огня, который есть любовь или единение с Богом. Три «пути» или этапа традиционного мистицизма — очищение, озарение и единение — суть этапы испытания божественного дыхания, или веры, божественного света, или надежды, и божественного огня» или любви. Эти три основополагающих опыта Божественного откровения составляют треугольник жизни, ибо ни один дух, ни одна душа, а равно никакая плоть не могли бы жить, будучи полностью лишенными всей любви, всей надежды и всей веры. Этим они были бы лишены всей жизненной силы (понятие каковой, в толковании Анри Бергсона, подразумевает всеобщий импульс, приводящий в движение эволюцию). Но что это может быть, как не некая форма любви, надежды и веры, действующих в основе всей жизни? Вот почему «в начале было Слово» и «все через Него начало быть» (Ин. 1: 1—3); вот почему это изначальное Слово все еще раздается во всем живом и сущем, во всем, чем по сей день живет мир и откуда черпает жизненную силу, которая есть не что иное, как любовь, надежда и вера, изначально внушенные творящим Словом.

В этом смысле прав Браунинг: «Природа сверхъестественна». Ибо неизменное по сей день свидетельство ее сверхъестественного происхождения — ее неиссякаемая жизненная сила. Жажда жить! Господи Боже, какое исповедание веры, какое проявление надежды и какой жар любви!