Сидр для бедняков - Хелла Хассе

Статья эта пробудила в Рейнире смешанное чувство досады и сознания собственной вины. В первую минуту он решил, что Марта Вейк — воинствующая пустомеля, опасная фанатичка из тех, что подвизаются на поприще политики и религии. Он инстинктивно сопротивлялся как самой постановке проблемы, так и выводам автора. Но в то же время не мог не признать, что в основных положениях статьи кроется зерно истины. Он чувствовал, что все это касается и его лично, что здесь критикуют именно Рейнира Морслага. Перечитывая собранный для книги материал, он теперь смотрел на него другими глазами. Что-то в нем уже не удовлетворяло. Рейнир находил в нем какую-то половинчатость, двусмысленность, притом даже не в словах, а между строк, в подтексте, в анализе и комментариях к статистическим таблицам. Это не давало ему покоя, как ни старался он избавиться от тревожных мыслей, которые выползали откуда-то из дальних закоулков мозга. Факт остается фактом: когда он начал заниматься социологией всерьез, его позиция совпадала с той, которую высказывала в своей статье Марта Вейк. И его резкое возмущение обусловлено, вероятно, именно тем, что в последние годы он всеми силами стремился откреститься от былых радикальных воззрений.

Марте многое стало понятно. Взгляд ее скользил по деревьям и кустарникам, по выбитой колее на пыльной, сухой дороге и вновь останавливался на Рейнире; а перед ее мысленным взором проходила история их взаимоотношений. Все воспринималось как-то по-новому — выражение его лица, интонации, поступки. Странно, но Марта не испытывала при этом ни досады, ни гнева, а только безмерное удивление.

Повернувшись спиной, Рейнир закуривал сигарету. До боли знакомое движение, которым он отбросил спичку, — Марта вздрогнула, как от удара. Что с нею происходит? Сейчас даже самый невинный жест Рейнира напоминал о его предательстве. Она сердито топнула ногой и застонала от пронзившей сердце боли.

— Чем я перед тобой провинилась? Ты же сам говорил о личных контактах, о духовной связи, которые выше любви. Еще вчера рассуждал об этом.

Рейнир стоял отвернувшись в двух метрах от нее и курил с каким-то остервенением, зажав сигарету большим и указательным пальцами. Тень его лежала на дорожной колее, плоская и некрасивая, и все же сохраняла очертания его фигуры, головы, плеч, поднятых рук. Но эта бесплотная тень вдруг показалась Марте более материальной, нежели ее живой хозяин. И почему-то ей вспомнилась улитка, несущая на себе хрупкий домик, с которым срослась поневоле и навечно.

— Господи боже! — Марта шагнула к Рейниру. — Значит, это дело твоих рук? Но скажи: зачем, зачем ты это сделал? Ты искал моей близости и в то же время мне не доверял! Так? Приходил и уходил, а между визитами писал на меня доносы, называл нежелательным элементом! Теперь мне понятно, почему ты в прошлом году хотел со мной порвать. Раз меня выгнали с работы, значит, тебе уже незачем поддерживать со мной отношения…

— Это неправда. Мы разошлись не только потому, что так хотелось мне. — Рейнир схватил ее за руки, притянул к себе. — Ты тоже этого хотела. Из-за Пауля…

— Предатель! Гнусный предатель… — Слезы душили Марту. Она пыталась отбросить плечом упавшие на лицо пряди волос и, уже не скрывая, плакала. — Никогда не прощу тебе этого, до смерти не забуду, что ты сблизился со мной ради того, чтобы меня предать…

— Неправда, — повторил Рейнир. — Выходит, ты очень плохо меня знаешь, если женский инстинкт не подсказывает тебе…

— Ты лжешь! Лжешь! Не верю ни единому твоему слову. Да разве я могу теперь тебе верить?

— Нет, ты должна меня выслушать. В прошлом году я дал Фоллеру конкретный ответ на конкретный вопрос. И если в этом году он или кто-нибудь другой из руководителей Фонда спросит меня, соответствуешь ли ты занимаемой должности, я отвечу так же.

— Они с самого начала знали, что я далека от политики и религии. Я их тогда еще предупредила, что я самый рядовой, обычный человек, однако вполне самостоятельный.

— Но у тебя связи с неблагонадежной публикой!

— Я протестую против термина «неблагонадежный». Не смей так говорить!

Рейнир пожал плечами.

— Не притворяйся. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Ты приглашала в Учебный центр лекторов, о которых достоверно известно, что они — ну как бы это выразиться помягче — не скрывают своих ультралевых симпатий.

— Быть может, именно этим людям ты обязан своей жизнью, свободой.

— Постой. Дай договорить. Да, во время войны они много сделали. Не спорю, такой человек, как Стратман, был подлинным героем Сопротивления. Не удивительно, что ты, как их сподвижница, принимаешь все так близко к сердцу. Но кто поручится за то, что они, эти люди, не были завербованы еще задолго до сороковых годов и не обучались основам ведения партизанской войны уже тогда? Они ведь и раньше скрывали свои убеждения. Конечно, тебе, девчонке, импонировало их мужество, умение во что бы то ни стало добиваться намеченных целей, хотя, в сущности, за всей их деятельностью скрывался совсем иной расчет, вовсе не желание спасти свою страну, вернуть ей свободу в том смысле, как мы это понимаем. Как ты думаешь, почему Стратман спас жизнь твоей матери, почему помогал вам обеим? Да потому, что вы много знали и могли ему на всякий случай понадобиться. Конечно, и Стратман и его компания с восторгом принялись за разработку программы для Учебного центра. Ты предоставила им великолепную возможность проникнуть в эту область и закрепиться там. Вот где зарыта собака, а ты говоришь об идеалах, об отношении к тебе. Ни ты, ни твои идеалы их не интересовали. Ведь не случайно — я это говорю с твоих слов — после ликвидации Учебного центра они стали реже видеться с тобой. А ребятня, с которой ты возишься сейчас, вряд ли интересный для них объект…

— Меня тошнит от твоих гнусных подозрений, — с трудом выдохнула Марта. — Я даже не знаю, что хуже: то, что ты сыграл в моей жизни двойную роль, или то, что для своего оправдания ты сваливаешь вину на моих друзей и стараешься подорвать мое доверие к ним.

— Я понимаю, тебе неприятно, но, поверь, твоя беда в том, что ты по-прежнему видишь их сквозь призму военных лет. Ты их идеализируешь, сама того не замечая. Наверно, немалую роль сыграла здесь бедность, в которой ты выросла. Каждый раз, когда ты об этом рассказывала, я думал, что участие в Сопротивлении было для тебя потому так важно, что давало подготовку для будущей борьбы…

— Что ж, занимайся своими психологическими домыслами. Но меня от них избавь! Что ты знаешь о лояльности, о настоящей дружбе?

— Но ты даже не потрудилась разобраться, в каких случаях твои друзья выступают «за» и в каких — «против». Вполне возможно, что они были орудием в чужих руках. Думай, Марта, думай! Это люди, для которых верность дружбе никогда не была решающим аргументом.

— Нет, это ты не потрудился разобраться! И ты не смеешь обвинять их в непорядочности, в беспринципности. Скажи на милость, по какому праву захватили власть те, кто тебе так мил? Народ их не выбирал!

— Я понимаю, к чему ты клонишь, — прошипел Рейнир. — Тебе хотелось бы услышать от меня признание, что порочна вся система, где задают тон люди вроде моего отца…

Они стояли лицом к лицу, и каждый читал в глазах другого отчуждение и враждебность.

— В жизни такого не говорила. Не в моих привычках видеть только черное и белое.

— Вслух ты этого не высказывала, но я никогда не мог отделаться от впечатления, что ты так думаешь. Недоверие ко мне засело в глубине твоей души как заноза, и преодолеть это чувство ты не способна. Для тебя я был и оставался человеком из другого лагеря. Сознайся, так оно и есть. Боюсь, ты меня ненавидишь не меньше, чем ненавидишь Софи.

— Я ненавижу Софи? — с безграничным удивлением переспросила Марта.

— У нее на подобные вещи интуиция безошибочная.

— Она так и сказала, что я ее ненавижу? Из-за тебя?

— Ну, может быть, ты ее ненавидишь не из ревности, а как-то подсознательно, потому что она воплощает все то, что чуждо тебе. А мне ты не прощаешь, что я не разделяю твоей ненависти к ней.

— Нет, это ты ее ненавидишь, — медленно проговорила Марта. — Ты отважился на связь со мной, думая, что я облегчу тебе разрыв с Софи. Не получилось! Ты ведь никогда по-настоящему меня не любил. Почему ты в прошлом году порвал со мной? Спроси самого себя. Разве не потому, что ты понял: я никогда не заменю тебе Софи и все ее окружение?..

— Выходит, я один повинен в том, что мы с тобой разошлись. Забыла, как сама волновалась, что Пауль вот-вот вернется и узнает?

— Трудно сейчас сказать. Задним числом не установишь, что послужило причиной: твое ли тайное желание от меня отделаться или мое предчувствие, что у нас с тобой ничего не получится. Посмей только сказать, что я не права! Пауль всегда был в отношении меня безукоризненно честен — не удивительно, что я переживала.