Шишкин лес - Александр Червинский

— П-п-поехали.

Вот так, легко и просто, все и началось. Но дальше все было не так просто. Потому что папа влюбился в Дашу с первого взгляда, но не был уверен в себе. А Зискинд был в себе всегда очень даже уверен.

В трамвае Зискинд сидит, положив руку на плечи Даше, а Степа сидит отдельно. Трамвай лязгает и звякает. За окнами — мрачные московские окраины. А в трамвае светло и уютно.

— У меня уже напечатаны две книжки, — говорит Даше Зискинд. — У Степы скоро выходит первая.

— Называется «Тетя П-п-поля», — подает голос Степа, прикрывая шарфом прыщавое свое лицо.

— Это у него поэма про гигантскую женщину-силача. — Зискинд трогает завитки волос на Дашином затылке.

— Для детей? — спрашивает Даша.

— Обэриуты не видят разницы между взрослым и ребенком, — объясняет Зискинд. — Как там у тебя, Степа?..

И декламирует Степино сочинение:

Женщина огромной силы,В шахту метрополитенаТюбинги в руках носилаТетя Поля по две смены,Заковав в металл к утруКолоссальную дыру.

— Видишь, — говорит Зискинд Даше, — это у него и детское, и не совсем.

— Да уж, — соглашается Даша.

Потом они едут на поезде. Потом идут ночью по дороге через лес. Ночью не видно, как Шишкин Лес изменился. Ночью здесь все так же, как было во времена молодого Чернова и Верочки. Так же кукует кукушка. Так же щелкают соловьи. Волшебная подмосковная ночь.

Степа отстал. Зискинд и Дата идут впереди, в темноте их почти не видно, но Степа слышит их голоса.

— Эй, Зискинд, ты все-таки руки убери!

— Понимаешь, Дарья, поэзия обэриутов — это жизнь, очищенная от шелухи. Это будущее мира. Это все в чистом виде. Восторг и восхищение, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие.

Потом ничего не слышно. Потом Даша смеется.

Веранда тогда, в двадцать девятом году, служила мастерской моей бабушке Варе. Сейчас здесь совсем темно. Даша зажигает керосиновую лампу. Огромная угловатая статуя переливается металлическим блеском.

— Что это за чушь? — щелкает ногтем по статуе Зискинд.

— Сам ты чушь, — смеется Даша.

— Чушь — это комплимент, — объясняет Зискинд. — Мы, обэриуты, считаем прекрасным то, что не имеет практического смысла. А эта вещь бессмысленная. Значит, хорошая.

— Эта вещь имеет смысл, — говорит Даша. — Это модель знаменитого маминого «Машиниста». Получеловек-полутрактор. Он будет стоять на крыше нашего павильона на Международной выставке в Антверпене. Моя мама — скульптор Варвара Чернова.

— Ах вот как.

Имя Черновой Зискинду известно. Это он только снаружи беззаботный наглец, а по сути человек Зискинд весьма образованный.

— Да, полутрактор на крыше — это вам, товарищи, не чушь, — говорит он. — Это вещь полезная. Почти как большой портрет.

И умолкает, встретившись глазами с глядящим на него из темноты портретом Ленина.

— Мой папа — художник Полонский, — говорит Даша. — А дедушка — композитор Чернов.

— Ты понял, Степа? Мы попали на гору Олимп, — говорит Зискинд. — Тут обитают боги.

— П-п-понял, — кивает Степа.

— А боги сейчас здесь? — спрашивает Зискинд.

— Они в Москве у знакомых ночуют, — говорит Даша. — Ас утра будут квартиру искать. Нас уплотняют. Дом у нас забрали под сельсовет, как только дедушка умер.

— Дедушка Ленин? — спрашивает Зискинд.

— Дедушка Чернов. Но Ленина тоже теперь нет, и папа не знает, куда обратиться за помощью. А в НКВД есть такой товарищ Левко. И он нас ненавидит.

Зискинд сразу понимает ситуацию:

Все-все-все картины пиф,Все-все-все скульптуры паф.

— Левко нам оставил только эту веранду, — говорит Даша. — Но все наши вещи пока в доме, и вы там можете сегодня переночевать.

Когда Даша открывает входную дверь, от нее отскакивает что-то мелкое и падает на крыльцо. Степа приседает и, посветив лампой, находит обломок сургуча на бечевке.

— Дверь была оп-п-печатана, — говорит он.

— И что теперь будет? — спрашивает Даша.

— Будет пиф-паф, — говорит Зискинд.

— А теперь уже все равно, — решает Даша. — За мной, обэриуты!

Входит и, с лампой в руках, ведет поэтов по дому.

Степа оглядывается с пристальностью перевезенной на новую квартиру кошки. Он гладит рукой кожу дивана, притрагивается к роялю и нюхает золотые корешки книг на полках. А Зискинд нюхает Дашин затылок. Она, не оборачиваясь, шлепает его.

В столовой Даша достает из резного буфета огромную старинную бутыль и наливает ее содержимое в хрустальные рюмки.

— Эта наша рябиновая водка. Ее сперва делал дедушка Чернов, а теперь папа. Но у папы не так хорошо получается.

Степа внимательно пробует водку языком, а Зискинд чокается с Дашей, и они пьют, о Степе практически позабыв.

В спальне Степа проводит ладонью по резной спинке массивной кровати, а Зискинд на кровать садится и тянет к себе Дашу.

Прикрывая шарфом прыщи, Степа смотрится в огромное трюмо, а Зискинд уже целует Дашу. Она отталкивает его и смеется.

Мой папа с первого мгновения испытал странное ощущение, что он в этом доме уже когда-то жил и будет здесь жить теперь всегда. Он понял, что это — его дом. Но первая ночь в Шишкином Лесу досталась не ему, а Зискинду. Может быть, помешали прыщи, а может быть, красавец и донжуан Зискинд чувствовал, что ему осталось недолго гулять на свободе, и торопился успеть как можно больше.

Зискинд задувает лампу. Темнота. И Степа понимает, что ему надо уходить.

И вот уже утро. И кабинет Чернова, в котором ночует Степа, уже залит солнцем. И прибежавшая из спальни, завернутая в простыню Даша стоит над спящим Степой и тормошит его.

— Эй, ты, просыпайся! Надо смываться! Сельсовет приехал! И Левко с ними!

Степа садится и хлопает глазами. Закрывает простыней прыщи. Но Варя смотрит не на прыщи, а на золотой крестик, висящий у Степы на груди.

— Ты верующий?! — поражается она.

В те годы мало кто решался носить крест. Папа боялся, но тайком носил.

— П-п-понимешь... — бормочет он. — Это так, на всякий с-с-случай...

— Все! — смотрит в окно Даша. — Они уже здесь! Беги!

Она хватает Степину одежду и выбегает из комнаты. Степа, глянув в окно, в одних трусах спешит за ней.

Грузовик, привезший уродливые письменные столы, и легковушка, на которой прибыл Левко, уже стоят перед домом, и Василий Левко уже рассматривает сломанную печать и достает из кобуры наган.

— Печать сорвана, — объявляет он, оборачиваясь к грузовику.

Из грузовика вылезают и идут к дому член сельсовета и милиционер. Они не видят, как из бокового окна на втором этаже выскакивают и скрываются на веранде Даша в простыне и голый Зискинд, но голый Степа выпрыгивает из окна позже, когда Левко уже заходит за угол. Поэтому Левко успевает увидеть его.

— Стой! Стрелять буду!

Степа пугается не на шутку и бежит. Проносится, топча овощи, через огород.

Левко, член совета и милиционер бегут за ним. Член совета — человек пожилой, мелкий. Милиционер — молодой, но очень упитанный. Догнать Степу им не просто.

— Стоять! — Левко делает предупредительный выстрел в воздух.

Ужас придает Степе силы. Он мчится через сад. Член совета, запыхавшись, отстает, но Левко и милиционер продолжают погоню.

— Стоять! — орет Левко.

Степа ныряет в дырку забора. Левко сигает в дырку следом за ним. Милиционер в дырке застревает.

Голый Степа скрывается в лесу. Он младше Левко и бежит быстрее, но Левко упорен.

Степа бежит, стараясь выбирать кустарник погуще. Ветки хлещут его по лицу, раздирая в кровь и без того прыщавые щеки. Сзади опять слышен выстрел. Степа бежит еще быстрее. Скатывается в овраг.

Взбегает по противоположному склону. Исчезает в ельнике.

Левко скатывается в овраг вслед за ним, взбирается по другому склону и, совершенно задохнувшись, ложится на опушке леса животом на траву.

Тишина. За деревьями проглядывает поле. Нежный подмосковный рассвет. Прямо перед носом у Левко в траве ползет жук. Ощутив сильнейший приступ дежавю, Левко долго, очень долго смотрит на жука, прежде чем прихлопнуть его рукояткой нагана.

Пока он смотрел на жука, Степа убежал. Папину молодую жизнь в этот день спас жук. Может быть, этот жук был потомком того жука, у которого на этом самом месте мальчик Вася Левко когда-то отрывал ноги. Поэтому я все время повторяю: все в жизни связано, и где кончается одно и начинается другое, понять совершено невозможно.

Левко встает, прячет наган в кобуру и, брезгливо морщась, глядит на восходящее над полем солнце.

А дом тогда у нас все-таки не забрали. Потому что наступили годы индустриализации и коллективизации, и бабушкин «Машинист» вдруг стал символом всей этой новой эпохи.

Когда люди слышали слово «СССР», они думали о бабушкином «Машинисте».

«Машинист» вдохновлял на подвиги стахановцев и танкистов, ученых и балерин. На парадах грудастые физкультурницы сопровождали платформу с огромным бабушкиным «Машинистом», сделанным из белых цветов.