Россия в концлагере (сборник) - Иван Солоневич

– Ну тебя, сразу видно, мать без рубашки родила. Так с тех пор без рубашки и ходишь? Совсем голый… Когда это вас, сукиных детей, научат – как берут в ГПУ, так сразу бери из дому все, что есть.

– Гражданин начальник, – взывает крестьянин, – и дома, почитай, голые ходим. Детишкам, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечем…

– Ничего, не плачь, и детишек скоро сюда заберут.

Крестьянин получает второго и третьего срока бушлат, штаны, валенки, шапку и рукавицы. Дома, действительно, он так одет не был. У стола появляется еще один урка.

– А, мое вам почтение, – иронически приветствует его зав.

– Здравствуйте вам, – с неубедительной развязностью отвечает урка.

– Не дали погулять?

– Что, разве помните меня? – с заискивающей удивленностью спрашивает урка. – Глаз у вас, можно сказать…

– Да, такой глаз, что ничего ты не получишь. А ну проваливай дальше…

– Товарищ заведующий, – вопит урка в страхе, – так посмотрите же

– я совсем голый… Да поглядите…

Театральным жестом – если только бывают такие театральные жесты – урка подымает подол своего френча, и из-под подола глядит на зава голое и грязное пузо.

– Товарищ заведующий, – продолжает вопить урка, – я же так без одежи совсем к чертям подохну.

– Ну и дохни ко всем чертям.

Урку с его голым пузом оттирают от прилавка. Подходит группа рабочих. Все они в сильно поношенных городских пальто, никак не приноровленных ни к здешним местам, ни к здешней работе. Они получают – кто валенки, кто телогрейку (ватный пиджачок), кто рваный бушлат. Наконец перед завскладом выстраиваемся все мы трое. Зав скорбно оглядывает и нас, и наши очки.

– Вам лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать.

В глазах зава я вижу какой-то сочувственный совет и соглашаюсь. Юра – он еле на ногах стоит от усталости – предлагает заву другой вариант:

– Вы бы нас к какой-нибудь работе пристроили. И вам лучше, и нам не так тошно.

– Это – идея…

Через несколько минут мы уже сидим за прилавком и приставлены к каким-то ведомостям: бушлат II ср. – 1, штаны III ср. – 1 и т. д.

Наше участие ускорило операцию выдачи почти вдвое. Часа через полтора эта операция была закончена, и зав подошел к нам. От его давешнего балагурства не осталось и следа. Передо мной был бесконечно, смертельно усталый человек. На мой вопросительный взгляд он ответил:

– Вот уж третьи сутки на ногах. Все одеваем. Завтра кончим – все равно ничего уже не осталось. Да, – спохватился он, – вас ведь надо одеть. Сейчас вам подберут. Вчера прибыли?

– Да, вчера.

– И надолго?

– Говорят, лет на восемь.

– И статьи, вероятно, зверские?

– Да, статьи подходящие.

– Ну ничего, не унывайте. Знаете, как говорят немцы: Mut verloren – alles verloren93. Устроитесь. Тут если интеллигентный человек и не совсем шляпа – не пропадет. Но, конечно, веселого мало.

– А много веселого на воле?

– Да, и на воле – тоже. Но там – семья. Как она живет – бог ее знает… А я здесь уже пятый год… Да.

– На миру и смерть красна, – кисло утешаю я.

– Очень уж много этих смертей… Вы, видно, родственники.

Я объясняю.

– Вот это удачно. Вдвоем – намного легче. А уж втроем… А на воле у вас тоже семья?

– Никого нет.

– Ну тогда вам пустяки. Самое горькое – это судьба семьи.

Нам приносят по бушлату, паре штанов и прочее – полный комплект первого срока. Только валенок на мою ногу найти не могут.

– Зайдите завтра вечером с заднего хода. Подыщем.

Прощаясь, мы благодарим зава.

– И совершенно не за что, – отвечает он. – Через месяц вы будете делать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность интеллигенции. Чему-чему, а уж этому большевики нас научили.

– Простите, можно узнать вашу фамилию?

Зав называет ее. В литературном мире Москвы это весьма небезызвестная фамилия.

– И вашу фамилию я знаю, – говорит зав. Мы смотрим друг на друга с ироническим сочувствием…

– Вот еще что: вас завтра попытаются погнать в лес, дрова рубить. Так вы не ходите.

– А как не пойти? Погонят.

– Плюньте и не ходите.

– Как тут плюнешь?

– Ну вам там будет виднее. Как-то нужно изловчиться. На лесных работах можно застрять надолго. А если отвертитесь – через день-два будете устроены на какой-то приличной работе. Конечно, если считать этот кабак приличной работой.

– А под арест не посадят?

– Кто вас будет сажать? Такой же дядя в очках, как и вы? Очень маловероятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой полупочтенной и полупартийной публике. Если у вас развито советское зрение – вы разглядите сразу…

Советское зрение было у меня развито до изощренности. Это – тот сорт зрения, который, в частности, позволяет вам отличить беспартийную публику от партийной или «полупартийной». Кто его знает, какие внешние отличия существуют у этих, столь неравных и количественно, и юридически, категорий. Может быть, тут играет роль то обстоятельство, что коммунисты и иже с ними – единственная социальная прослойка, которая чувствует себя в России как у себя дома. Может быть, та подозрительная, вечно настороженная напряженность человека, у которого дела в этом доме обстоят как-то очень неважно и подозрительный нюх подсказывает в каждом углу притаившегося врага… Трудно это объяснить, но это чувствуется…

На прощанье зав дает нам несколько адресов: в таком-то бараке живет группа украинских профессоров, которые уже успели здесь окопаться и обзавестись кое-какими связями. Кроме того, в Подпорожьи, в штабе отделения, имеются хорошие люди X, Y и Z, с которыми он, зав, постарается завтра о нас поговорить. Мы сердечно прощаемся с завом и бредем к себе в барак, увязая в снегу, путаясь в обескураживающем однообразии бараков.

После этого сердечного разговора наша берлога кажется особенно гнусной…

Обстановка в общем и целом

Из разговора в складе мы узнали очень много весьма существенных вещей. Мы находились в Подпорожском отделении ББК, но не в самом Подпорожьи, а на лагерном пункте «Погра». Сюда предполагалось свезти около 27.000 заключенных. За последние две недели сюда прибыло шесть эшелонов, следовательно, 10–12.000 народу, следовательно, по всему лагпункту свирепствовал невероятный кабак и, следовательно, все лагерные заведения испытывали острую нужду во всякого рода культурных силах. Между тем по лагерным порядкам всякая такая культурная сила – совершенно независимо от ее квалификации – немедленно направлялась на «общие работы», т. е. на лесозаготовки. Туда отправлялись и врачи, и инженеры, и профессора. Интеллигенция всех этих шести эшелонов рубила где-то в лесу дрова.

Сам по себе процесс этой рубки нас ни в какой степени не смущал. Даже больше – при наших физических данных лесные работы для нас были бы легче и спокойнее, чем трепка нервов в какой-нибудь канцелярии. Но для нас дело заключалось вовсе не в легкости или трудности работы. Дело заключалось в том, что, попадая на общие работы, мы превращались в безличные единицы той «массы», с которой советская власть и советский аппарат никак не церемонится. Находясь в «массах», человек попадает в тот конвейер механической и механизированной, бессмысленной и беспощадной жестокости, который действует много хуже любого ГПУ. Здесь, в «массе», человек теряет всякую возможность распоряжаться своей судьбой, как-то лавировать между зубцами этого конвейера. Попав на общие работы, мы находились бы под вечной угрозой переброски куда-нибудь в совсем неподходящее для бегства место, рассылки нас троих по разным лагерным пунктам. Вообще «общие работы» таили много угрожающих возможностей. А раз попав на них, можно было бы застрять на месяцы. От общих работ нужно было удирать – даже и путем весьма серьезного риска.

Боба приспосабливается

Мы вернулись «домой» в половине пятого утра. Только что успели улечься и обогреться – нас подняли крики:

– А ну вставай…

Было шесть часов утра. На дворе – еще ночь. В щели барака воет ветер. Лампочки еле коптят. В барачной тьме начинают копошиться не-выспавшиеся, промерзшие, голодные люди. Дежурные бегут за завтраком – по стакану ячменной каши на человека, разумеется без всякого признака жира. Каша «сервируется» в одном бачке на 15 человек. Казенных ложек нет. Над каждым бачком наклоняется по десятку человек, поспешно запихивающих в рот малосъедобную замазку и ревниво наблюдающих за тем, чтобы никто не съел лишней ложки. Порции разделены на глаз, по дну бачка. За спинами этого десятка стоят остальные участники пиршества, взирающие на обнажающееся дно бачка еще с большей ревностью и еще с большей жадностью. Это – те, у кого своих ложек нет. Они ждут «смены». По бараку мечутся люди, как-то не попавшие ни в одну «артель». Они взывают о справедливости и об еде. Но взывать, в сущности, не к кому. Они остаются голодными.

– В лагере такой порядок, – говорит какой-то рабочий одной из таких неприкаянных голодных душ, – такой порядок, что не зевай. А прозевал – вот и будешь сидеть не евши: и тебе наука, и советской власти больше каши останется.