Россия в концлагере (сборник) - Иван Солоневич

Урка смотрит на него с пренебрежительным удивлением.

– А вы, тихий господинчик, лежали бы на своем местечке и писали бы свои покаяния. Не трогают вас – так и лежите. А вот часишки вы в пересылке обратно получили, так вы будьте спокойны – мы их возьмем.

Степушка судорожно схватился за карман с часами. Урки захохотали.

– Это из нашей компании, – сказал я. – Так что насчет часиков – вы уж не троньте.

– Все равно. Не мы – так другие. Не здесь – так в лагере. Господинчик-то ваш больно уж хреновый. Покаяния все писал. Знаю – наши с ним сидели.

– Не ваше дело, что я писал. Я на вас заявление подам.

Степушка нервничал и трусил и глупил. Я ему подмигивал, но он ничего не замечал…

– Вы, господинчик хреновый, слушайте, что я вам скажу… Я у вас пока ничего не украл, а украду – поможет вам заявление, как мертвому кадило…

– Ничего, в лагере вас прикрутят, – сказал техник.

– С дураками, видно, твоя мамаша спала, что ты таким умным уродился… В лагере… эх ты, моржовая голова! А что ты о лагере знаешь? Бывал ты в лагере? Я вот уже пятый раз еду – а ты мне о лагере рассказываешь…

– А что в лагере? – спросил я.

– Что в лагере? Первое дело – вот, скажем, вы или этот господинчик, вы, ясное дело, контрреволюционеры. Вот та дубина, что наверху, – урка кивнул в сторону рабочей нары, – тот или вредитель, или контрреволюционер… Ну мужик – он всегда кулак. Это так надо понимать, что все вы классовые враги, ну и обращение с вами подходящее. А мы, урки, – социально близкий элемент. Вот как. Потому мы, елки-палки, против собственности…

– И против социалистической? – спросил я.

– Э нет. Казенной не трогаем. На грош возьмешь – на рубль ответу. Да еще в милиции бьют. Зачем? Вот тут наши одно время на «Торгсин»80 было насели… Нестоящее дело… А так просто, фраера, вот вроде этого господинчика – во-первых, раз плюнуть, а второе – куда он пойдет? Заявления писать будет? Так уж будьте покойнички – уж с милицией я лучше сговорюсь, чем этот ваш шибздик… А в лагере – и подавно. Уж там скажут тебе: сними пинжак – так и снимай без разговоров, а то еще ножа получишь…

Урка явно хвастался, но урка врал не совсем… Степушка, иссякнув, растерянно посмотрел на меня. Да, Степушке придется плохо: ни выдержки, ни изворотливости, ни кулаков… Пропадет.

Ликвидированная беспризорность

В книге советского бытия, трудно читаемой вообще, есть страницы, недоступные даже очень близко стоящему и очень внимательному наблюдателю. Поэтому всякие попытки «познания России» всегда имеют этакую… прелесть неожиданности. Правда, «прелесть» эта несколько вывернута наизнанку, но неожиданности обычно ошарашивают своей парадоксальностью. Ну разве не парадокс, что украинскому мужику в лагере живется лучше, чем на воле, и что он из лагеря на волю шлет хлебные сухари? И как это совместить с тем фактом, что этот мужик в лагере вымирает десятками и сотнями тысяч (в масштабе ББК)? А вот в российской сумятице это совмещается: на Украине крестьяне вымирают в большей пропорции, чем в лагере, и я реально видал крестьян, собирающих всякие объедки для посылки их на Украину. Значит ли это, что эти крестьяне в лагере не голодали? Нет, не значит. Но за счет еще большего голодания они спасали свои семьи от голодной смерти… Этот парадокс цепляется еще за один: за необычайное укрепление семьи – такое, какое не снилось даже и покойному В.В. Розанову81. А от укрепления семьи возникает еще одна неожиданность – принудительное безбрачие комсомолок: никто замуж не берет – ни партийцы, ни беспартийцы… так и торчи всю свою жизнь какой-нибудь месткомовской девой…

Много есть таких неожиданностей. Я однажды видал даже образцовый колхоз – его председателем был старый трактирщик… Но есть вещи, о которых вообще ничего нельзя узнать. Что мы, например, знаем о таких явлениях социальной гигиены в Советской России, как проституция, алкоголизм, самоубийства? Что знал я до лагеря о «ликвидации детской беспризорности», я – человек, исколесивший всю Россию?..

Я видал, что Москва, Петроград, крупнейшие магистрали «подчищены» от беспризорников, но я знал и то, что эпоха коллективизации и голод последних лет дали новый резкий толчок беспризорности… Но только здесь, в лагере, я узнал, куда девается и как «ликвидируется» беспризорность всех призывов – и эпохи военного коммунизма, тифов, и Гражданской войны, и эпохи ликвидации кулачества как класса, и эпохи коллективизации, и… просто голода, стоящего вне «эпох» и образующего общий более или менее постоянный фон российской жизни…

Так, почти ничего я не знал о великом племени урок, населяющем широкие подполья социалистической страны. Раза два меня обворовывали, но не очень сильно. Обворовывали моих знакомых – иногда очень сильно, а два раза даже с убийством. Потом еще Утесов пел свои «блатные» песенки:

С вапнярского82 кичманаСорвались два уркана,Сорвались два уркана на Одест83…

Вот примерно и все… Так, иногда говорилось, что миллионная армия беспризорников подросла и орудует где-то по тылам социалистического строительства. Но так как, во-первых, об убийствах и грабежах советская пресса не пишет ничего, то данное «социальное явление» для вас существует лишь постольку, поскольку вы с ним сталкиваетесь лично. Вне вашего личного горизонта вы не видите ни краж, ни самоубийств, ни убийств, ни алкоголизма, ни даже концлагерей, поскольку туда не сели вы или ваши родные… И, наконец, так много и так долго грабили и убивали, что и кошелек, и жизнь давно перестали волновать…

И вот передо мною, покуривая мою махорку и густо сплевывая на раскаленную печку, сидит представитель вновь открываемого мною мира – мира профессиональных бандитов, выросшего и вырастающего из великой детской беспризорности…

На нем, этом «представителе», только рваный пиджачишко (рубашка была пропита в тюрьме, как он мне объяснил), причем пиджачишко этот еще недавно был, видимо, достаточно шикарным. От печки пышет жаром, в спину сквозь щели вагона дует ледяной январский ветер, но урке и на жару, и на холод наплевать… Вспоминается анекдот о беспризорнике, которого по ошибке всунули в печь крематория, а дверцы забыли закрыть. Из огненного пекла раздался пропитый голос:

– Закрой, стерьва, дует…

Еще с десяток урок, таких же не то чтобы оборванных, а просто полуодетых, валяются на дырявом промерзлом полу около печки, лениво подбрасывают в нее дрова, курят мою махорку и снабжают меня информацией о лагере, пересыпанной совершенно несусветимым сквернословием… Что боцмана доброго старого времени! Грудные ребята эти боцмана с их «морскими терминами», по сравнению с самым желторотым уркой…

Нужно сказать честно, что никогда я не затрачивал свой капитал с такой сумасшедшей прибылью, с какой я затратил червонец, прокуренный урками в эту ночь… Мужики где-то под нарами сбились в кучу, зарывшись в свои лохмотья. Рабочий класс храпит наверху… Я выспался днем. Урки не спят вторые сутки, и не видно, чтобы их тянуло ко сну. И передо мною разворачивается «учебный фильм» из лагерного быта, со всей беспощадностью лагерного житья, со всем лагерным «блатом», административной структурой, расстрелами, «зачетами», «довесками», пайками, жульничеством, грабежами, охраной, тюрьмами и прочим, и прочим. Борис, отмахиваясь от клубов махорки, проводит параллели между Соловками, в которых он просидел три года, и современным лагерем, где ему предстоит просидеть… вероятно, очень немного… На полупонятном мне блатном жаргоне рассказываются бесконечные воровские истории, пересыпаемые необычайно вонючими непристойностями…

– А вот в Киеве, под самый новый год – вот была история, – начинает какой-то урка лет семнадцати. – Сунулся я в квартирку одну – замок пустяковый был. Гляжу – комнатенка, в комнатенке – канапа84, а на канапе – узелок с пальтом – хорошее пальто, буржуйское. Ну дело было днем – много не заберешь. Я за узелок – и ходу. Иду, иду. А в узелке что-то шевелится. Как я погляжу – а там ребеночек. Спит, сукин сын. Смотрю кругом – никого нет. Я это пальто на себя, а ребеночка под забор, в кусты, под снег.

– Ну а как же ребенок-то? – спрашивает Борис…

Столь наивный вопрос урке, видимо, и в голову ни разу не приходил.

– А чорт его знает, – сказал он равнодушно. – Не я его делал. – Урка загнул особенно изысканную непристойность, и вся орава заржала.

Финки, фомки, «всадил», «кишки выпустил», малины, «шалманы», редкая по жестокости и изобретательности месть, поджоги, проститутки, пьянство, кокаинизм, морфинизм… Вот она эта «ликвидированная беспризорность», вот она эта армия, оперирующая в тылах социалистического фронта – «от финских хладных скал до пламенной Колхиды»85.

Из всех человеческих чувств у них, видимо, осталось только одно – солидарность волчьей стаи, с детства выкинутой из всякого человеческого общества. Едва ли какая-либо другая страна и другая эпоха может похвастаться наличием миллионной армии людей, оторванных от всякой социальной базы, лишенных всякого социального чувства, всякой морали.