Мелодия для сопрано и баритона (Русский десант на Майорку - 1) - Элла Никольская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Ты мне не веришь...
Мокрое от слез лицо ткнулось по-щенячьи в мою ладонь. Будто что-то поняв, ощутив какую-то угрозу, отозвался тихим всхлипом малыш. Я опомнился: довольно, довольно на сегодня. Безумный, бесконечный был день: только нынче утром приехали мы с Коньковым в этот город. Поездка на автобусе, визит в сумасшедший дом, мученическое запрокинутое лицо женщины, распростертой на больничной койке, и старушечий темный платок, соскользнувший со светлых волос моей жены, что рыдает сейчас, скорчившись на полу...
Я кинулся её поднимать, мы обнялись, будто только сейчас нашли друг друга, только что встретились... Да так оно и было - тогда в больнице кругом оказались люди, и Коньков с его прибаутками дурацкими, он все повторял самодовольно:
- Слушайтесь, зайчики, деда Мазая, и все будет окей...
И после тоже столпотворение, чужие лица, чужие голоса, споры, уговоры, выяснение обстоятельств... Особенно когда забирали Павлушку из дома ребенка. Жена отнесла его туда, как только ей удалось скрыться, сбежать от Вилли, договорилась, что временно, что скоро заберет мальчика. Ей не очень-то поверили: мало ли таких, оставляющих детей с обещанием вернуться... Чтобы заполучить малыша обратно, пришлось заполнять какие-то бланки и формуляры. Зина сидела за столом у директора, старательно выводила буквы, сверяясь с метрикой. Я стоял рядом, с нетерпением ожидая, когда, наконец, увижу сына, в кабинет то и дело заходили и заглядывали какие-то женщины, обозревали нас, разглядывали. Одна молодая, в белом халате фыркнула весело и унеслась в коридор, где её дожидались товарки... И все это чужое непонятное любопытство я ощущал как во сне, присутствие посторонних людей мешало нам с женой просто обхватить друг друга руками, прижаться, постоять молча, почувствовать каждой клеточкой своего организма: мы вместе, конец разлуке...
К чему в поезде, в ночном купе затеял я разговор о её прошлом? Прояснится со временем, вот и все. А пока успокоил я кое-как жену, напоил остывшим чаем, который ещё с вечера принес проводник, выпил и свой стакан. В пакете, что оставил нам Коньков, нашелся "гостинец" - пироги явно домашнего происхождения, длинные с капустой, круглые с картошкой и луком. Оказалось, мы голодны оба как волки - только сейчас и заметили.
Поели и погасили, наконец, свет... Какая узкая и жесткая эта вагонная полка, но как хорошо на ней вдвоем! Что бы там не говорила моя дрожащая, взволнованная спутница, что бы не приключилось с ней прежде - с этим покончено, она моя жена, мать моего единственного сына. Любимая, желанная, такая ещё юная, и мне надлежит беречь и защищать их обоих, это - главное дело моей жизни, сколько там ещё её осталось...
Та ночь в вагоне спешившего в Москву поезда - с неё и началась новая жизнь.
Со стороны она была совершенно как прежняя: я ходил на работу, Зина Грета (Винегрета - я придумал, а Конькову понравилось, так её и называл) оставалась дома. Проводив меня до дверей, возвращалась к сынишке, занималась им, готовила, стирала - словом, обычная домохозяйка. Соседи называли её Зиночкой, да и я тоже. Так я привык - "детка" или Зиночка.
По вечерам мы иногда выходили погулять все вместе или, поручив Павлика соседке, выбирались в кино, пару раз даже в театр. Ничего не менялось, разве что Павлик подрастал, да новый гость в дом повадился - Коньков. Как я уже говорил, жена его привечала, он же ей не доверял: все приглядывался, задавал ни к какому делу не идущие вопросы:
- А что, к примеру, немецкий язык, на котором здешние немцы балакают, - он сильно отличается от того, что в Германии?
Помню пространный ответ моей жены: немцы из Германии над нами посмеиваются, наш язык называют кухонным, примитивным, а сами-то чем лучше? Говорят все на разных диалектах, и баварец не понимает саксонца, самым же правильным считается "бюненшпрахе" - язык сцены, берлинский диалект... Помню, я даже удивился, откуда у неё такие познания, потом вспомнил: Вилли мог рассказать. Он, кстати, заварив всю эту кашу, заставив племянницу с сынишкой сбежать из Москвы - все ради продолжения выгодного, хотя и опасного "бизнеса", - не появлялся с тех самых пор, как лишился помощи этой самой племянницы. Одному вести дело оказалось не под силу, он и угомонился в своем Мюнхене, так я надеялся. Единственная с ним встреча не пробудила во мне родственных чувств: ведь это он набросился на меня в темном переулке неподалеку от дома старого Хельмута. Мы шли тогда по одному следу, оба искали Грету. Хельмута, своего отца он побаивался, пришел тайком, застал меня - Пака рассказала ему, почему я появился в их доме, да он и сам мог без труда догадаться. Про письмо и фотографию она тоже сказала - хитрый этот малый решил, что ни к чему мне располагать такими уликами. Кроме них, у меня ведь не было в тот момент доказательств, что моя жена на самом деле не Зинаида Мареева, а Маргарита Дизенхоф и, вздумай я куда-нибудь по этому поводу обратиться, ничего бы я не сумел подтвердить. Да, она безусловно не Мареева, поскольку та погибла, но почему я решил, будто беглянка именно дочь Гизелы Дизенхоф и Барановского? Пака от всего отопрется, к Хельмуту не подступишься... Тем временем Вилли, возможно, сумел бы разыскать племянницу, и они вдвоем, пока суд да дело, обчистили бы ещё пару-другую старых негодяев...
Такие я строил предположения, и Коньков со мной соглашался. Но его больше интересовал Руди - того тоже след простыл, но он мог оказаться неподалеку, в пределах досягаемости, и у него рыльце в пушку - помогал сбывать краденое, служил посредником между вором Барановским и контрабандистом Вилли. Сыщик, бывая у нас, как бы невзначай спрашивал мою жену о любимом её дядюшке: где сейчас играет и не давал ли о себе знать. Ответ всегда был спокойный, немного грустный: не в привычках Руди писать письма и звонить, уехал куда-нибудь в провинцию, объявляется всегда неожиданно, потому она и не беспокоится о нем... Вот так и прошел этот год - с виду спокойно и не без приятности, но под тихой водой на дне будто тина лежала, и что-то там двигалось, жило, вздыхало.
Я теперь часто ловил себя на том, что чересчур внимателен стал к жене, ищу скрытый смысл в каждом её слове, разглядываю её лицо, когда уверен, что она не замечает: оно вдруг представляется мне лицом незнакомки, от которой можно ждать чего угодно...
Другими словами, после двух лет брака жена моя интересовала меня куда больше, чем вначале. До женитьбы я видел в ней всего лишь молоденькую провинциалку, жалкую авантюристку из неудачливых, без полета: ну подцепила мужа на старый, как мир, крючок, однако и сама чуть не оказалась жертвой собственной хитрости. Я мог бы и не жениться, правда?
Тут все как-то сошлось: порядочный человек в таких случаях женится, а мне и время подоспело, а брак по большой любви - это в молодости хорошо, в моем же возрасте - акция не менее сомнительная, чем та, которую я совершил...
Может, блондиночка все это просчитала не хуже меня. Впрочем, порядочность - понятие старомодное, молодежь его редко в расчет берет. С другой стороны - уклад жизни в семье старого Хельмута был более, чем старомоден, однако это не помешало молодым представителям семьи нарушить все, какие есть, каноны...
Забавно, но многое в нашем доме оказалось наследием забытой, в воздухе растаявшей дворянской семьи, что искала спасения от большевиков сначала в Маньчжурии, а потом то ли в Австралии, то ли ещё где... Экзотическая их воспитанница и верная слуга Пака стала хранительницей традиций: многому научила Гизелу, потом Грету, и я не раз говорил себе, что маме непременно понравилась бы нарядная скатерть на кухонном столе взамен практичной клеенки, и накрахмаленное постельное белье, и привычка ужинать в комнате в кухне только завтрак. Заведен был сервировочный столик, иногда мы ужинали при свечах - тогда на столе появлялась бутылка вина или водка, перелитая в хрустальный мамин графин, и мамины хрустальные бокалы или рюмки. Мне приятно было снова видеть их.
Как-то я припомнил и рассказал жене, как мама принимала гостей. Приходили большей частью немолодые дамы - интеллигентные, немного жеманные. В большой комнате накрывался стол, красивая вышитая скатерть дореволюционная, монастырской работы - служила темой разговоров наравне с погодой. Мама сама разливала чай из большого фарфорового чайника - не эмалированного, сохрани Бог. О чашках гости тоже любили поговорить: на донышке дивная роза, как живая, по краю - золотой ободок, таких давно не делают, настоящий "гарднер", сервиз, к сожалению, не полный...
Маме удавалось вишневое варенье, а печенье она покупала "у Филиппова" - трогательная иллюзия, будто там продавалась не такая же дрянь, как везде...
И однажды, вскоре после этого разговора, Зина тоже пригласила гостей: это были три молодые женщины - Зина гуляла вместе с ними по соседнему бульвару, все были с колясками, вот и познакомились, вместе гулять веселей. И их мужья. На свет божий были извлечены и знаменитая скатерть, и гарднеровские чашки. И снова послужили началом разговора. Конечно, чаем не обошлось: обычаи уже не те. Засверкали всеми гранями графин с лимонной, домашней, настоянной на корочках, рюмки-баккара, появилось блюдо маленьких пирожков и ещё одно - с бутербродами, это уже не мамина манера, это Пакины дела. Я посмеивался, но в душе был тронут и вскоре сам пригласил кое-кого из сослуживцев на свой день рождения, чего много лет не делал. Стол был замечательный, а жена мило улыбалась, выслушивая похвалы, отвечала на вопросы дам, касающиеся кулинарных проблем, вела себя, как и подобает молодой хозяйке дома, скромно, но с достоинством, отдавая должное гостям: ученый люд, значительные персоны... Забавно, я не уставал наблюдать.