Черничные Глазки - Федор Кнорре

Человек, как будто понял и стал подходить поближе. В руках у него была длинная палка, на которую он опирался, но он не злился и не рычал на меня.

Тогда я спрятался и опять выскочил, предлагая ему поиграть в прятки. Конечно, не по-настоящему — он был слишком большой, и медленный, и неуклюжий, чтоб можно было с ним играть по-настоящему, — но он мог хотя бы просто поиграть в такую игру, как будто мы играем: значит, я буду бегать, прятаться, а потом выскакивать и фыркать на него, а он будет стараться меня увидеть, заметить, куда я скрылся!

И вот мы начали играть. Я спрятался, за стволом перебежал на другое место, высунул нос, но он меня даже не заметил. Тогда я опять спрятался и выскочил нарочно совсем близко от него и помахал на него хвостом, чтоб немножко подзадорить, поддразнить. Уж больно он был медленный! Вялый!

И тут в воздухе что-то свистнуло, я бросился прятаться, но что-то стукнуло об дерево, мне стало больно, и я, кажется, закричал и упал. Попробовал бежать, но не мог, я отполз и спрятался в кустике, очень плохо спрятался — меня было видно со всех сторон, — но лапа у меня болела и я совсем растерялся, не знал, что мне делать.

Человек ушёл. Я попробовал карабкаться по стволу, но не мог: лапа у меня болталась, как сломанный сучок, и совсем не могла цепляться. Я понял, что я пропал, меня кто-нибудь съест — зверь или большая птица, и я застыл и перестал думать, только ждал. И опять пришёл человек и унёс меня в свою хижину, где пахло дымом и со всех сторон всё было закрыто от деревьев и от неба, и даже снега на земле не было. Он замотал мне переднюю лапу, я смотрел, как он это делает, слушал, как он гудит на своём смешном языке, — и мне было всё равно. Я знал, что пропал.

Последнее примечание переводчика.

На этом обрывается дневник бельчонка Черничные Глазки навсегда. Почему? Тяжело это написать: Черничкин от меня ушёл! Бросил меня! Оставил одного. Я снова совсем один. Всё, что у меня осталось в жизни, — это плёнка в катушках, вермишель и странички дневника, который я мог сочинять, только глядя, как Черничкин сидит против меня на столе и то хватается за карандаш, то влезает мне на плечо и тянет за ухо, раскачивает мочку, как язычок колокольчика…

Глава 12. Одиночество и уныние

С тех пор как мы подружились с Черничкиным, я почему-то твёрдо уверился, что всё кончится хорошо и я благополучно выберусь из лесу. Я даже начал чувствовать благодарность к тетеревам, из-за которых всё началось. Это самое интересное приключение в моей жизни. Я как будто сам побыл некоторое время белкой.

Я допускаю, что Черничные Глазки многого не понимал из того, что я ему говорил, но это не плохо: ведь я болтал так много лишнего, совершенно для него неинтересного. А всё, что ему нужно, он понимал отлично.

Хотя он меня и бросил самым предательским образом, я теперь сижу и записываю всё про него. Был такой случай: я колол около дома дрова, а Черничкин добыл шишку где-то наверху, принёс её и, сидя на веточке, прямо над моей головой, деловито её обгрызал, вылущивая семечки. Потом шлёпнул пустую шишку мне на голову, застрекотал, как чертёнок, винтом взвился вокруг ствола и спрятался.

Я понял, что он нарочно схулиганил, чтоб затеять со мной игру. Так оно и оказалось. Через минуту из-за дерева показался его хитрый нос, и он уставился на меня своими блестящими, в точности как две мокрые чернички, глазками, потом вылез на сучок, почти рядом со мной, и почесал себе за ухом, делая вид, что совсем забыл обо мне. Это чтобы я бросился его догонять. Зачем ещё разговаривать, когда и так всё понятней понятного!.. И тут я сообразил — ведь это то самое дерево и даже ветка та самая, на которой я его увидел в первый раз, и он мне теперь показывал, зачем он тогда приходил, и размахивал хвостиком, и перепрыгивал, и прятался, и выскакивал: конечно, приглашал познакомиться, поиграть… А я-то старался пришибить его своей длинной жердью!

Потом он, как всегда, скакнул ко мне на плечо, давая понять, что всё это дело прошлое, и у меня на плече поехал в нашу общую избу…

Ах, какой славный он был парень, Черничные Глазки! Никогда бы не поверил, что он от меня удерёт!

Я не могу его обвинять. Что я для него? Я скучный. Даже по веткам не умею лазить… Не обвиняю, а на душе у меня тяжело.

Так и хочется сказать: «Хоть бы записочку какую-нибудь оставил или попрощался…» А может быть, он прощался, а я по глупости не понял?

Просыпаюсь утром, никого рядом нет, и сразу делается тоскливо. Плетушка, где он любил отдыхать днём, пуста. Затопишь печку — и так скучно её топить для себя одного, одному есть вермишель.

Тоска. Противная белка! А я ещё ему такое имя хорошее придумал, а он вот какой оказался. Пускай только вернётся — я его обратно в лес выгоню. Дружба называется!

Нога моя стала гораздо лучше, я могу ходить без палки, но отправиться в далёкий путь по морозу с такой ногой рискованно. Ну и пускай рискованно, а я больше не могу тут выдержать в одиночестве. Соберусь, наварю на дорогу целую охапку вермишели и пойду. Будь что будет!

И вот прошёл день и ещё день, и я не тронулся в путь. Мне как-то плохо, точно меня бросил товарищ, и на весь свет противно смотреть стало! Я чувствую, что раскис и мне надо встряхнуться, но не встряхиваюсь! Может быть, мне не хочется расставаться с избой, где у меня всё-таки крыша над головой?..

Надо уходить… Но ведь не обязательно сегодня! Что изменится, если я тронусь завтра?

Вот и завтра прошло, а я лежу, думаю о том, как я ненавижу вермишель, и о том, как я её десять лет не буду ни за что есть… И иду варить вермишель!

Глава 13. Полный переворот

И вот наконец — событие. Громадное, поразительное событие, от которого вся моя жизнь изменилась!.. Даже не знаю, какими словами его назвать! Ведь люди, которые живут в многолюдных городах, встречаются с друзьями, ворчат, что в автобусе много пассажиров, меня не поймут. Им даже смешным покажется моё событие!

Для того чтобы его понять, нужно проваляться с больной, сварливой, капризной ногой в одиночестве, не слыша человеческого голоса, тут в лесу, где целыми неделями ничего не случается, кроме того, что пойдёт снег и перестанет, поднимется ветер и успокоится, выглянет солнце, тяжёлые пласты снега обрушатся бесшумно с веток или появятся на снегу чьи-то новые следы.

Ну, всё равно напишу, как было. Я лениво, вяло взмахивая топором, колол дрова и вдруг увидел высоко на дереве какую-то белку. У меня мелькнула было мысль, что это, может быть, Черничные Глазки, да мало ли белок в лесу? Я старался не глядеть в ту сторону, но сердце у меня до глупости стучало от волнения, просто стыдно вспомнить!

Белка спустилась пониже, но была довольно далеко от меня, на самой опушке вырубленной поляны.

Наконец я не выдержал и спросил:

— Черничные Глазки, это не ты?.. Ну, отвечай! — И стал ждать ответа, а сердце у меня стучало, будто кто-то толкал меня кулаком в грудь изнутри.

Белка пронеслась до самого конца большой ветки, прыгнула, взлетела в воздух и мягко зарылась в глубокий снег. Плавными прыжками перебежала поляну и вдруг мгновенно вскарабкалась, цепляясь по моей куртке, сунула на ходу нос, обследуя карман, и очутилась у меня на плече.

— Глазкин? — выговорил я. — Так это правда ты? — и сейчас же почувствовал, как он своими холодными с мороза лапками ухватился и слегка потянул меня за ухо, вправо-влево, точно пробовал, крепко ли держится, — он так любил всегда делать.

Я плавно повернулся и, осторожно ступая, чтоб не вспугнуть бельчонка, вернулся в избу. Я боялся, что он вот-вот соскочит и удерёт.

Осторожно прикрыл дверь. Черничкин подождал, пока я подойду поближе к моей койке, живо сиганул прямо на подушку и сейчас же сунулся под неё мордочкой… и исчез. Только кончик хвоста торчал из-под подушки.

Выкопал откуда-то из дальнего угла сухую вермишелевую палочку, которую он, оказывается, туда припрятал. Потом он залез опять ко мне на плечо, вермишелька у него торчала изо рта, как папироска, устроился поудобнее и, быстро-быстро работая зубками, принялся аккуратно обгрызать её, поворачивая в лапках.

Под самым ухом у меня хрустело и потрескивало, а я сидел, закрыв глаза, улыбался от радости, и мне просто зареветь хотелось, до того приятно было, что я опять не один и что Черничные Глазки не поступил со мной по-свински, не бросил меня и не позабыл. И мне стало стыдно, что я так раскис за последние дни и мог скверно думать о таком славном приятеле, который сейчас хрустел мне в самое ухо и доверчиво помахивал хвостом, щекоча мне шею.

Мне стало стыдно, что я спешил закрыть за собой дверь, чтоб он не мог удрать, как будто он моя собственность!

Я дал ему ещё вермишели и отворил дверь настежь. И стал ждать, что будет. Черничные Глазки неторопливо сунул себе в рот пучок вермишелек — теперь они торчали не как папироска, а как длинные жёлтые усы, поперёк, — подбежал к порогу и преспокойно выпрыгнул на снег. Плавными волнистыми прыжками он добрался до первой сосны, взлетел по её стволу сразу на высоту третьего этажа, исчез среди веток, и вдруг я увидел его на толстом голом суку. Он сидел рядом с другой белкой, и они вместе грызли вермишель.