Черничные Глазки - Федор Кнорре

Но утром он опять поставил на огонь вермишель, чувствовал себя отлично, и бодрая фотография, которую он снял при солнечном свете, называлась: «Мы с Черничными Глазками — после вермишели». А для предыдущей, снятой несколько дней назад, голодной и печальной, он придумал подпись: «А это мы до вермишели».

Глава 10. Как родился дневник

Днём он заставлял свою ногу кое-как работать: ковылять за дровами, таскать снег, чтобы кипятить воду. Но к вечеру нога отыгрывалась! Мстила за каждый шаг!

Выбившись из сил, он залегал с наступлением темноты на своих нарах около печки, и тут нога разбаливалась вовсю!

За стенами избы посвистывала на разные голоса вьюжка, ветер осыпал с мохнатых ветвей старых елей пласты снега, и начинало казаться, что ночной темноте не будет конца. Безлюдная пустынная тоска подбиралась к Филиппу, когда нечего было делать, и тут никакая вермишель не могла помочь!

Обследовав лабаз ещё несколько раз, он нашёл фонарь «летучая мышь», висевший высоко на стене. В одной из жестяных банок нашлось немного керосина, и теперь по вечерам он часами смотрел на маленький, слабенький, но всё-таки светлый, живой огонёк, подмигивавший ему сквозь пузатое, толстое стекло фонаря.

Снова разбушевалась буря, пурга или вьюга — всё равно, как её ни назови, но ночью жутко было лежать и слушать, как там воет в лесу. Изредка из глубины леса доносился натужный треск, быстронарастающий свистящий шорох и мягкий бухающий удар о засыпанную снегом землю — рушилось не выдержавшее урагана дерево.

На рассвете он увидал, как это происходит. Все деревья метались из стороны в сторону, вершины сгибались и снова со скрипом выпрямлялись, и вдруг с хрустом, с треском вершина громадной, белой от снега ели начала медленно, всё быстрее клониться к земле и в мгновение своей гибели вдруг стала вся зелёная, как летом, — снег взлетел с неё облаком до последней снежинки! Удар!.. Медленно стало оседать облако снежной пыли…

Ночью всё это продолжалось, и спать было невозможно. Бельчонок Черничные Глазки беспокойно возился в своей плетушке, прислушиваясь к тому, как ураган рушит деревья.

Наконец Филиппу удалось заснуть, и ему приснилось, что он опять маленький Филя, спит на чердаке дачного домика, и уже пора вставать, а ему не хочется, и мама, смеясь, поглаживает и теребит ему вихры, как она это обыкновенно делала. И он заснул крепко и спокойно, чувствуя мамину тёплую, мягкую руку у себя на голове.

Даже когда он проснулся, тепло от маминой руки осталось, и он дотронулся до головы, чтоб погладить это место. И только тогда понял, что это Черничные Глазки забрался к нему на нары, втиснулся в ямку и спит, свернувшись, прижимаясь боком к его голове.

Повязки на лапке у него не было, он её стащил, решил, наверное, что выздоровел. И вот первое путешествие, какое он совершил, было переселение на подушку, то есть на рубаху, набитую сухим мхом, вечно шуршащую Филиппу какие-то лесные истории — стоило только ему приложить к ней ухо.

Совсем другая жизнь пошла теперь в избе. И вьюга заметала по лесу, и нога ныла, но всё стало по-другому.

Сядешь погреться у печки — Черничные Глазки подскочит и присядет погреться за компанию!

Вернёшься в избу с дровами — никого нет! Позовёшь: «Эй, Черничкин!.. Глазкин!» — никого! Тишина!.. И вдруг откуда-нибудь с полки с озорным цоканьем, чтоб напугать, спрыгивает и летит прямо на плечо сам Черничкин, распустив пушистый хвост. И потом долго не слезает с плеча, пока Филипп растапливает печку, готовит обед, даже во двор выезжает, сидя на плече, и только придерживается за ухо, когда Филипп очень уж покачивается на ходу, хромая.

Страшно подумать было, что бы делал, как пережил бы все эти тёмные ночи наедине с капризной больной ногой Филипп, не будь у него такого славного приятеля, с которым и поговорить и поиграть можно.

— Жалко, что мы с тобой не умеем как следует поговорить, Черничкин! Ты бы рассказал мне, свою жизнь, и я бы тебе всё про себя рассказал, отлично провели бы время! Но раз ты только меня за ухо дёргаешь и тянешь за волосы, я сам попробуй догадаться, что это значит. Не так уж это трудно, стоит только подумать. Ведь мы с тобой родственники, Глазкин! Мы одной земли. Кое в чём мы не похожи, но зато в нас похожего очень много!

У тебя есть родственники? Друзья? Зачем ты тогда прибежал, когда я тебя сдуру огрел шестом? Тебе поиграть со мной хотелось? Да, я думаю теперь, что да!.. А твой дом далеко? Тебе домой хочется? Завтра я тебя сниму, какой ты красавчик без повязки. Ладно?

И Филипп доставал записную книжку и записывал объяснительную подпись под следующей фотографией.

Теперь поздними вечерами он начал вести дневник, так же как делал когда-то на «необитаемом острове» на даче.

Едва он усаживался у фонаря, Черничные Глазки вспрыгивал на стол и подбирался вплотную и с интересом начинал внимательно, не отрываясь, следить за кончиком карандаша, который бегал, вычерчивая непонятные извилистые закорючки по белому листку бумаги. Кончалось это непременно тем, что Черничные Глазки вдруг кидался и хватал обеими лапками, ловил прыгающий кончик карандаша.

Филипп смеялся, отнимал карандаш, бельчонок прыгал к нему на плечо и дёргал за ухо — почему-то ему очень нравилось раскачивать мочку из стороны в сторону.

— Что ж ты мне писать не даёшь? — смеясь, спрашивал Филипп. — Разве я не правду пишу?.. Тут и про тебя…

И вдруг его собственный дневник стал казаться ему очень скучным и однообразным. Сидит человек в избе с распухшей ногой, ест вермишель, топит печку. Насколько интереснее живут сейчас, наверное, в лесу белки! Насколько интереснее было бы другим прочесть дневник какой-нибудь белки! Эх, если бы можно было хоть несколько дней побыть бельчонком!

Опять вспомнился рассказ матроса про несчастную беличью переправу. Мало-помалу он припомнил всё, что слышал про беличью жизнь, вспомнил и всех белок, которых встречал в своей жизни…

Довольно интересные, оказывается, были у него встречи — правда, давно. Тогда он был мальчишкой… Жил на даче и поочерёдно был то «затерянным на Тристан Д’Акунье», то просто одинокой букашкой, пробиравшейся мимо логовища страшного Букоеда, то даже соскучившимся маленьким домиком… Да, смешно вспомнить, но и это было.

А потом, как часто он представлял себя дедушкой! Владельцем старинной фотографии «ПРОГРЕСС-ИДЕАЛ»!.. До чего же это было интересно!..

Наверное, он и на самом деле пошёл в дедушку — тоже чудак!

Ведь стал он совсем взрослым человеком, пора бы презрительно посмеяться над детскими фантазиями, а он вот вспоминает и смеётся, но только от удовольствия и ни капельки не чувствует презрения! Ну ни малейшего!..

Наоборот, теперь ему до смерти хочется попробовать узнать, увидеть и почувствовать всё, что видит и чувствует белка! Побыть в беличьей шкурке!

Ещё он вспомнил десяток или два прочитанных научно-фантастических рассказов и статей. В них на все лады очень интересно люди рассуждали, как бы это нащупать путь общения с внеземными цивилизациями, например с какими-нибудь зелёными человечками с далёкой планеты.

Это, конечно, очень своевременно и правильно, но всё-таки до чего странный народ — люди! До сих пор не удосужились найти настоящих путей общения с белками, дельфинами, слонами или муравьями, и вот пожалуйста, скорей подавай им зелёных человечков!..

А ведь мы живём бок о бок с маленьким, удивительно безобидным народцем, который так и тянется к людям, сам первый протягивает нам лапку дружбы, всеми способами показывает, до чего ему хочется жить с нами в мире, а мы и внимания не обращаем…

У Черничкина, наверное, есть мама… Бабушка! Сестрёнка какая-нибудь!.. Ведь он ещё совсем молоденький — родился, скорей всего, весной. Радовался он весне? Конечно, радовался — все животные радуются! Весной в лесу праздник, ликование! Филипп долго сидел, улыбался и всё думал, думал, как выглядел бы дневник или заметки Черничных Глазок.

Многое стало приходить ему в голову, и однажды тёмным вечером, сидя при свете слабого огонька, под гудение ветра в трубе он начал писать. Название он придумал такое:

Глава 11. Дневник бельчонка Черничные Глазки. Перевод с беличьего. С примечаниями переводчика

Примечание переводчика:

Всё началось с того, что пришла весна. Кончились наконец дожди, без конца поливавшие землю. Лужи весело заблестели, и по ним забегали, заиграли солнечные зайчики.

Ныряя в прозрачном воздухе, ласточки второпях примётывали на живую нитку длинными стежками новенькое чисто-голубое полотнище весеннего неба на место старого, серого, совсем истрепавшегося за зиму.

Всё, что могло зазеленеть, зазеленело. Что не умело зеленеть — зачирикало, засвистело, запело.

А всё, что не умело петь, радостно заквакало, зажужжало, застрекотало или принялось похрюкивать, жмурясь на солнышке, помахивать хвостиками и валяться, почёсываясь, по молодой зелёной травке.