Черничные Глазки - Федор Кнорре

Даже когда отворялась дверь, за которой был виден снег и большие деревья, он не поднимал головы, точно говорил: «И леса мне не надо, ничего мне больше не надо».

— Подумаешь! Страдалец!.. У меня нога, может, больше твоего болит, а я вот за дровами хожу, за ягодами… Неженка, а ещё зверь!

На следующий день повторилось всё то же. Бельчонок всё ещё был жив, но ничем не интересовался. Ждал.

— Ах, это ты желаешь показать, что я тебя обидел, что я виноват?.. Ах-ах, какие нежности! Ну, извиняюсь перед вами! Ах, простите, что вам лапочку зашибли! В чём душа держится, а надулся, характер показывает. Сам еле жив, упрямый, злопамятный чертёнок! Вот пришибу тебя поленом, будешь знать!

Немного погодя он установил аппарат на себя, завёл автоматический спуск и, вынув бельчонка из плетушки, снялся с ним вместе. Подпись он сочинил тут же: «Два инвалида».

С ночи потихоньку начал подвывать ветер, сначала исподволь, точно играючи, потом всё сильнее, и к рассвету пурга разыгралась уже вовсю, за окнами шёл снег, как будто не сверху, а откуда-то сбоку нёсся быстрыми облаками. Ветер с шумом раскачивал верхушки сосен, и тяжёлые ветви шевелились, точно буйная толпа великанов в волнении размахивала руками.

Филиппу, казалось, что прежде лес только притворялся таким спокойным и тихим, а вот теперь проснулся, ожил и решил себя показать.

Теперь целыми днями ему ничего не оставалось, кроме как лежать укрывшись, поддерживать в печке огонь и ждать, когда пурга кончится — через день или через месяц?

Просыпаясь среди ночи, чтоб подбросить дров, он сейчас же шёл смотреть, жив ли бельчонок. Тот всё ещё был жив. И странное дело, просто смешно даже — это почему-то очень успокаивало: какой-то комочек жизни лежит в плетушке, моргает, дышит, пьёт воду.

Филипп разом доел остаток колбасы, и через день ему совсем перестало хотеться есть. Слабости он тоже не чувствовал, только лёгкость в голове и в теле. И он часто видел приятные сны, которые потом с удовольствием вспоминал.

Как-то он во сне увидел себя белкой. Они с бельчонком бегали по деревьям и раскачивались на гибких сосновых ветках.

Однажды он взял бельчонка к себе на колени, поднёс ему на ладони немножко ягод и сказал:

— Ну-ка, лопай! Нечего капризничать. Эй, ты, как там тебя! Бери ягоды!

И вдруг неожиданно здоровая лапка потянулась, подгребла к себе поближе две ягодки и сунула в рот.

И совсем странное дело: когда бельчонок стал понемножку брать ягоды, Филипп чуть не заплакал, охваченный совершенно неожиданным чувством великого облегчения.

— Ешь! — повторял он, хлюпая носом. — Ешь… как тебя там? Ешь, Черничные Глазки! В крайнем случае, если мы с тобой тут пропадём, что ж делать? Нам не повезло. А всё равно будем держаться как люди… хоть ты не совсем человек, ну всё равно как товарищи: всё пополам. Надо же помогать друг другу!

Глава 9. Волшебные россыпи Вер-Мишель

Утром он проснулся в каком-то новом, бодром настроении. Заранее рассчитал всё, что надо делать, чтоб не тратить сил зря. Еле-еле приоткрыл дверь, засыпанную снегом, выбрался через щель наружу и расчистил дорожку к дровам. Всё это он делал медленно, размеренно, в голове стучало от слабости, но не очень сильно.

В лесу тихо шёл снег, его навалило уже выше колен, но ветер утих — гулял только где-то поверху.

Опять покормил бельчонка ягодами и снял его, когда тот ел.

Прилёг и проснулся только ночью. Он опять заснул и проснулся, когда косой солнечный луч светил сквозь окошко прямо в закопчённый бок котелка, стоявшего на погасшей печке.

Всё перед глазами было так знакомо, точно он долгие годы прожил в этой избе.

Лучик солнца передвинулся и осветил печную заслонку, покрытую слоем сажи, очертания которой были тоже хорошо знакомы: походили на горную цепь, какую видишь где-нибудь в далёкой дали, у самого горизонта.

Лучик сдвинулся ещё немного, и самая высокая вершина горной цепи стала похожа на верёвочную петельку… нет, это, скорее, ремешок, мохнатый от сажи. Луч ушёл дальше, и опять всё стало похоже только на зубчатые горки.

«Ничего нет, ничего не может быть, конечно, это какой-нибудь глупый сон, не нужно об этом даже думать», — говорил себе Филипп, слезая с нар, и вскрикнул, позабыв, что нельзя наступать на больную ногу, и всё равно шагнул ещё, влез на чурбан, служивший табуреткой, потянулся к заслонке и сейчас же нащупал ремешок, весь в бархатистой саже.

Он потихоньку, чтоб не совсем проснуться от резкого движения, пощупал холодными пальцами вокруг: там что-то было. Он потянул к себе ремешок, обеими руками готовясь подхватить, если что-нибудь свалится с заслонки, но ничего не упало: у него в руках на мягком ремешке болтались, стукаясь друг о друга, перезваниваясь, осыпая сажу, два ключа!

— Ну ладно, если просыпаться, так уж лучше сразу!

Он крепко зажмурился, потряс головой, дёрнул себя за ухо и снова открыл глаза:

— Вот теперь я проснулся, это уж точно! Ну? — Да, несомненно, он не спал: ключи всё-таки не исчезли. — Но, может быть, это так у людей от голода бывает… привидения?.. Нет, просто видения?.. Ладно, посмотрим!

Крепко сжимая в кулаке ключи, он добрался до дверей лабаза, оставляя за собой глубокий взрыхлённый след на нетронутом снегу.

Он очень боялся, что вдруг уронит ключи в снег и больше не найдёт. Или они вдруг, как две ледышки, начнут таять у него в кулаке. Или это просто окажутся не те ключи. Он попробовал всунуть один ключ в скважину — он не вошёл!.. Попробовал другой, он был слишком мал и болтался в замке, ничего не зацепляя. Ясно! Не те!.. Он снова, осторожно и медленно, попробовал первый ключ, и тот вдруг вошёл… повернулся два раза, и свирепый замок, смотревший на него, стиснув челюсти, точно злой бульдог, вдруг точно улыбнулся добродушно и широко во всю беззубую пасть! Это оказался славный, симпатичный замок, он ничего не имел против того, чтоб его открыли!

Второй замок, на засове, так же охотно щёлкнул и открылся. Железная полоса брякнула и взвизгнула, качнувшись в толстой железной петле. Филипп потянул дверь, и та с трудом, из-за снега, присыпавшего порог, приотворилась.

В лабазе было полутемно. Одно маленькое узкое окошечко, вернее, отдушина под потолком, было забрано железными прутьями и сеткой. Помятые железные ящики стояли у стены. Какой-то штатив в брезентовом чехле, лопаты, кирки, канистры, двуручная пила на стене — всё это его нисколько не интересовало, всё было железное, твёрдое, несъедобное…

Наконец он наткнулся на полный большой мешок с чем-то мягким… Соль! Отсырелая крупная соль… Этой соли ему, наверное, хватило бы лет на пять жизни в лесу!

Он нашёл несколько коробок ружейных патронов в картонной промасленной упаковке. От них столько же пользы без ружья, как от соли!.. Ещё два мешка соли! Что он, с ума сошёл, этот завхоз?

В открытом ящике — одноручная пила, большущие гвозди, какие-то железки. Он снял ящик, чтоб посмотреть, что под ним. Ещё какие-то ящики, одинаковые, аккуратные, фанерные. На верхнем жирная надпись: ПУЗОДУЙ — СМЕРТЬ МУХАМ!

Больше не было ничего — ни мешков, ни ящиков.

Филипп стоял, отупело глядя на заколоченную крышку, глаза его привыкли уже в полутьме, и он без конца перечитывал надпись. Очевидно, какие-нибудь ядохимикаты от мух или комаров. Но почему — пузодуй? И вдруг разглядел сбоку тем же карандашом сделанный рисунок: человечек с неправдоподобно раздутым животом и толстыми щеками.

Это было что-то уж больно несерьёзно! На ядохимикатах такое писать да ещё пририсовывать человека с лопающимся пузом!

Он вытащил из ящика плоскую железку, подцепил фанерную крышку в одном… другом месте, мелкие гвоздики легко стали вылезать, открыл крышку, под ней зашуршала плотная толстая бумага, и он увидел, откинув её, ровно уложенную яично-жёлтую вермишель. Целое небольшое поле вермишели. Целое озеро с глубоким дном. Вермишельные россыпи, стоявшие на другом таком же ящике, и под тем ещё такой же ящик!

Он набил себе рот вермишелью, подхватил ящик и потащил к себе в избу.

Там он поставил вариться в котелке вермишель, но вода долго не хотела закипать, а когда закипела, вермишель никак не хотела мягчеть, так что, пока она варилась, он уже отметил три способа, один лучше другого, употребления в пищу вермишели: в сухом виде, в слегка разваренном и в почти совсем сваренном. И всё было упоительно вкусно!

Черничные Глазки недоверчиво разглядывал предложенные ему хрустящие палочки, но после долгого раздумья быстро-быстро захрустел зубами.

Филипп написал расписку: «Такого-то взят один ящик вермишели, заимообразно». Положил на ящики, оставшиеся в лабазе, и тщательно запер на оба замка дверь.

Ночью, ворочаясь с боку на бок и тяжело отдуваясь, он оценил значение надписи и рисунка на ящике и клялся отныне всю жизнь доваривать вермишель в котелке, а не в собственном желудке!.. И не набивать в себя разом больше одного котелка!..