Сопка голубого сна - Игорь Неверли

Емельяновых они застали за завтраком. Сидела вся семья и работник Пантелеймон. Поклонились, перекрестились на образа, и Чутких сказал:

— Мы к тебе с просьбой, Сидор Карпович. Дай-ка мам коня, покойника привезти.

Все со страхом уставились на Бронислава, который был весь в крови — медвежьей и своей, потому что рана продолжала кровоточить.

— Господи, никак медведь убил кого.

— Слава богу, не он, а его убили.

— Медведя? Ты, что ли?

— Не я, а Бронислав Эдвардович! Один пошел и убил.

Все заохали, заахали, Николаю пришлось все рассказать с самого начала, Лукерья тем временем промыла и перевязала рану Бронислава, потом их обоих покормили, и только после этого они сели на телегу и поехали.

Весть о случившемся меж тем успела разойтись по деревне, так что медведя уже окружили дети, бабы, несколько мужиков.

— Надо его освежевать и разделать,— сказал Чутких.

— Но я не умею, никогда этим не занимался.

— Знаю, и для первого раза сделаю это за тебя, а ты смотри и учись.

Он потянулся за ножом, но Бронислав подал ему свой, купленный в Нерчинске. Николай глянул с одобрением, настоящий, таежный, сказал он, и принялся потрошить. Вытащил внутренности, отер нож о траву, затем они вчетвером взвалили тушу на телегу и поехали.

На дворе у Емельяновых Чутких содрал с медведя шкуру и разделал тушу. Бронислав внимательно следил за всеми его движениями.

— Ну вот, Сидор Карпович, зови гостей на лапу.

Дело было в пятницу. В воскресенье же устроили обед. Участвовали хозяева с работником Пантелеймоном, десяток соседей с женами, Чутких и Бронислав. Емка прийти отказалась. Бронислав выставил четыре литровых бутылки «смирновки», оставив себе только одну, последнюю. Выпили за здоровье охотника, закусив ломтиками холодного языка с груздями. Потом подали суп из медвежатины, две запеченные передние лапы с горохом и грудинку с капустой... Во время трапезы Николай Чутких наклонился к Брониславу:

— Нравишься ты мне, Бронислав Эдвардович! Хочешь, возьму тебя с собой на всю зиму, когда пойду пушнину промышлять?

— Согласен, Николай Савельич, постараюсь оправдать доверие.

— В таком случае,— Чутких наполнил рюмки и постучал по столу. Все замолчали, а он сказал серьезно: — Пью за здоровье моего компаньона, Бронислава Эдвардовича Найдаровского, с которым мы уходим на зиму в тайгу!

— Как же ты в тайгу-то уйдешь? А дети? — встрепенулся Сидор.

— Такие смышленые, уже всю азбуку выучили, а теперь, значит, конец учению,— запричитала Лукерья.

Воцарилось неловкое молчание.

— Да, верно, забыл я про детей... Прости, Николай Савельич, рад бы всей душой, да вот взялся учить детей, а заменить меня некому.

Тут вдруг раздался бабий голос Пантелеймона:

— Дозвольте, хозяин, если лучше нет никого, то, может быть, я...

— Что ты?

— Буду детей учить, если он так рвется на охоту.

— А ты разве учил когда?

— Учил. И детей очень люблю. Я в Пензе семь классов кончил.

Выход — и удачный — был найден. Пантелеймон, работая у Сидора, будет учить его детей, а Бронислав пойдет с Николаем в тайгу промышлять пушнину. На том пока и порешили, особенно рассуждать времени не было: началась жатва. Поспевали ячмень, овес, рожь, пшеница. Приходилось торопиться, жара стояла несусветная, колосья сохли, осыпались. Вся деревня вышла в поле, и Бронислав вместе со всеми. Через неделю он уже ловко орудовал косой и шагал вровень с Сидором и Пантелеймоном. Ужасно донимал гнус, а надевать сетки нельзя было — они очень мешали и смотреть, и дышать. Тяжелые были дни. Спали всего по нескольку часов в сутки, работали под палящим солнцем от зари до зари, ели кое-как — стряпать было некогда.

Спустя три недели, когда, в основном, управились с уборкой, воскресным вечером Бронислав пошел к Николаю Чутких. Залаяла Найда, в глубине двора загремела цепь. Бронислав знал, что Чутких держит медведя. Подобрал его совсем маленьким, вырастил, и теперь он на цепи охраняет амбар. Изба и хозяйственные постройки образовали замкнутый круг: дровяной сарай, мастерская Николая, амбар, баня, овин, конюшня, хлев, свинарник, птичник вместе с домом окаймляли обширный двор, часть которого была прикрыта навесом, так что из избы за дровами, в амбар или в баню можно было и в снег и в дождь пройти посуху.

Бронислав направился к парадному крыльцу. Оно было глухим, то есть крытым, вдоль стен стояли крашеные резные скамьи, здесь его встретил Николай, повел в дом. Они зашли в первую комнату. Две резные скамьи сходились тут в красном углу, где висели иконы в золотых окладах и горела лампадка. На стене — семейные фотографии, среди них, в траурной рамке, фотография молодого человека с цыганистой внешностью, похожего на Евку, вероятно Луки, ее погибшего брата... Стол покрыт вышитой скатертью. Дальше, за открытой дверью, виднелась вторая комната с кроватью за ситцевым цветастым пологом — наверное, здесь спит Евка, подумал Бронислав.

Евка встретила его как ни в чем не бывало. Бронислав тоже сделал вид, что ничего между ними не произошло.

Они сели и, разумеется, заговорили о зимнем походе.

— Что у тебя есть из зимней одежды? — спросил Николай.

— Малахай, унты и бурка.

— Это все равно что ничего... Послушай, тебе обязательно нужны бродни, кухлянка. Она теплая, легкая, в самый раз для того, чтобы по лесу бегать. Какие-нибудь портки теплые... Каченцы, чулки из заячьих шкурок мехом внутрь, тебе Евка сошьет, я ей скажу. Еще нужна доха, чтобы в сороковики не мерзнуть... Ну и одеяло бы пригодилось из тридцати заячьих спинок, мех на них всего теплее и прочнее. В такое одеяло закутаешься — и никакой мороз тебе не страшен. Тебе придется для него самому зайцев настрелять, а пока что я тебе свое старое одолжу... Ну и лыжи понадобятся. Ты на лыжах-то ходить умеешь?

— Нет.

— Научишься. У нас лыжи особые, загнутые кверху с обоих концов, подбитые шкурой с ног молодых оленей, ворсом назад. Кроме того, надо заготовить порох, дробь и пистоны для тебя... Все это мы достанем в Удинском... Евка, вы тут с Митрашей вдвоем управитесь?

Митраша был Николаев племянник, немой двадцатилетний парень, работавший у дяди.

Евка из соседней комнаты ответила утвердительно.

— Тогда нечего тянуть. Завтра же и поедем. Возьмем разрешение в волостной управе, чтобы потом не цеплялись, что ты отбыл неизвестно куда, и сделаем все покупки.

Назавтра, 10 сентября, начались ночные заморозки на почве, и гнус донимал меньше. В Удинском они остановились у Сергея, с которым Николай когда-то ходил за белкой, поболтали о том о сем, выпили немного. Ничто не предвещало экстраординарных событий.

Зато утром, идя в управу, они насчитали на улице пять человек городовых! А всегда был один. Пятеро полицейских — это можно было приравнять только к землетрясению! Они заставляли хозяев засыпать рытвины на дороге, чинить заборы, покрывать свежей краской номера домов... Около управы три плотника сооружали высоченную мачту для поднятия государственного флага. Люди толпились, переговариваясь: «Едет!», «Исправник едет!» — «Нет, сам губернатор!»

В управе мордастый пристав орал на перепуганного насмерть старосту — безобразие, мол, черт знает что, на государственном тракте валяется дохлая собака, и никто даже не почешется ее убрать! Рядом на стуле сидел молодой, элегантный господин и кусал ногти. В мягкой фетровой шляпе, с перстнем на руке, закинув ногу на ногу, он, задумавшись, старательно обкусывал пальцы. А писарь, обычно вертевший всей управой, был до того растерян, что долго не мог сообразить, чего от него добиваются Бронислав с Николаем.

— С вами в тайгу собирается? — понял он наконец.— Ну и слава богу! Пусть идет.

— Нет, дорогой, так не положено. Ты справку подпиши и поставь печать,— настаивал Чутких.

Писарь поставил печать; в таком состоянии он мог бы заверить даже справку о собственной смерти.

— Теперь я за тебя в ответе,— сказал Чутких Брониславу, пряча бумагу.

Они вышли на улицу. Послушали, понаблюдали за всей этой кутерьмой и отправились по своим делам.

«Какое нам дело, исправник ли едет, губернатор ли... Пусть едут!»

Однако в магазине, куда они зашли за покупками, только и было разговора, что об этом чрезвычайном происшествии, так что они порядком проканителились, прежде чем купили порох, дробь и пистоны, а также бродни и кухлянку; дохи на Бронислава не было, купец заверил, что у него будет нужный размер через две недели, и обещал прислать с оказией в Старые Чумы.

— Хотелось бы купить какой-нибудь подарок Пантелеймону,— вспомнил Бронислав. — Как-никак он меня выручил... Да вот не знаю, что.

— Купи ему сладкое,— посоветовал Николай.— Они, как оскопятся, очень о сладком скучают.