Золотой скорпион - Татьяна Ярославская

– Пять, – сказала Кашапова.

– Что ж, воля ваша, – Жуков поднялся из-за стола. – Я бы поставил Каримову «удовлетворительно».

– Сколько?! – изумился Сомов.

– Да-да, вы не ослышались, Юрий Иванович. Я бы поставил тройку. Но меня утомили все эти реверансы вокруг нерадивого студента Каримова. Пусть его дерзость и неумение рассуждать самостоятельно останутся на его совести. Я согласен и на четверку.

– Вот и замечательно, Четыре, пять, пять, пять. Большинством голосов «отлично».

Люда Кашапова, не дав Жукову опомниться, вписала оценки в протокол экзамена и в ведомость. Что толку было теперь пояснять, что согласен он был на общую четверку, а не только свою как члена комиссии. Скрепя сердце, Павел Федорович поставил в документах свою подпись.

Глава 21

Зной стоял страшный. Влажная духота висела, как горячий кисель, и с трудом текла в измученные легкие. Асфальт на дорожке плавился, в нем вязли каблуки, и Маша Рокотова пожалела, что не взяла редакционную машину, а пошла в университет прямо из дома. Сейчас всего-навсего десять, а что будет в полдень, когда придется возвращаться? Дорожка, наверное, и вовсе превратится в кипящий асфальтовый ручей.

Маша знала эти места с детства, еще с тех пор, когда здесь не было ни университета, ни огромных, теперь заброшенных и полуразвалившихся, корпусов несостоявшегося научного центра. Когда она была маленькой, они с отцом ездили сюда в молодой березнячок за вениками для бани и за грибами, а в сосновый бор по старой дороге – за земляникой и черникой.

Они приезжали на велосипедах очень рано и по узенькой стежке шли в сторону Волги. Брюки тут же намокали по колено от росы, травы цеплялись за ноги и спицы велосипедов, словно не хотели пускать пришельцев в сердце бора. В бору стоял зеленый, пронизанный солнцем сумрак, и как оглашенные пели птицы.

Черники было полным-полно, и Маша не торопилась наполнять алюминиевый бидончик, пересыпала туманные шарики черных ягод из ладони в ладонь, сдувала маленькие темные листочки и ела прямо из пригоршни долго, досыта, с наслаждением.

Иногда отец рассказывал о своем детстве. О том, как и он ребенком собирал здесь точно такие же ягоды, как рыбачил с приятелями на Волге и в протоках между торфяными карьерами ставил браконьерские кувшины. Как по волжскому берегу ходил на крахмалопаточный завод за картофельными очистками в голодные послевоенные годы. Он вырос в этих самых местах, так же, как его дед, и дед деда, он прирос здесь корнями, и невозможно было сдвинуть его с места, как невозможно пересадить столетний дуб.

Так и Маша приросла тут душой и сердцем, ей страшно было даже подумать о том, чтобы уехать отсюда. Может, потому и ухватилась она за новую должность, чтобы иметь моральное право не переезжать к Павлу, если он позовет. Искренние и сильные желания сбываются, а желание Маши Рокотовой прожить свою жизнь в родных местах было очень сильным. Но почему же она тогда так переживает, что Павел не звонит?

Она с удивлением обнаружила, что увлеклась воспоминаниями и не заметила, как свернула с асфальтовой дорожки на заросшую тропку, вьющуюся между серыми громадами корпусов. Зачем она сюда свернула? Здесь нисколько не ближе, даже, пожалуй, дальше, разве только чуть прохладнее, ветер гуляет между стен, и неуютная тень от зданий падает на тропку.

Справа послышался неясный шорох, у Маши вмиг покрылась холодным потом спина, и ноги задрожали, грозя предательски подкоситься в самый неподходящий момент. Она только сейчас вспомнила о маньяке, нападающем на женщин на этой стройке, пугливо обернулась и на ходу расстегнула сумку. Что у нее? Только швейцарский нож, зато хороший, острый, как бритва, и с длинным лезвием. Неплохое оружие, жаль только ладонь от страха совсем мокрая. Она старательно отерла руку о ткань юбки и поудобнее перехватила нож.

– Только попробуй сунься, – сказала Маша, и голос не прозвучал, как она ожидала, жалко и сдавленно. Скорее злобно и глухо.

Зашуршало ближе, почти у самых ног справа о дорожки. Маша замерла: змея или ящерица? Если змея, лучше не шевелиться. Если ящерица, интересно посмотреть. В траве блеснуло так, будто прокатился браслет из старого золота. Прокатился, промелькнул и исчез в траве. Маша охнула и отпрянула. Что это было? Неужели все-таки ящерица? Необыкновенный цвет, она никогда в жизни ничего подобного не видела. Или это обман зрения, шутка, которую сыграли с нею зной и волнение? Она даже сделала пару шагов к кустам в ту сторону, куда убежала золотая ящерка. Ничего.

Рокотова потрясла головой и снова выбралась на тропинку. Все, надо поскорей выходить назад на горячий асфальт и спешить к университету. Уже мерещится невесть что, как бы голову не напекло. Маша завернула за угол серой в плесневелых пятнах стены и вот тут-то столкнулась с ним! Она успела только отметить, что человек невысокого роста, замахнулась ножом… И оказалась без ножа, без равновесия, миг – и на земле лицом в траву. В голове почему-то пронеслось только одно короткое матерное слово.

– Марь Владимировна? – неуверенно прозвучал голос нападавшего, и ее отпустили.

Рокотова боялась подняться, лишь чуть повернула голову. Увидела склонившееся к ней лицо и резко села.

– Митька! Придурок! – и дальше выдала совсем не цензурную тираду, от которой Митька Гуцуев обалдело открыл рот и сел подле нее на землю.

– Я фигею… – выдохнул он.

– Рада за тебя! – съязвила Рокотова, поднимаясь и отряхиваясь. – А если б я тебя пырнула? Кстати, нож мой где?

Нож Митька достал уже сложенным из кармана. Когда и успел!

– Вы чего здесь болтаетесь? – спросил мальчишка. – Да еще с ножом. Хорошо, я вам попался. А был бы какой-нибудь дедок с корзинкой, вы б его прирезали.

– А ты, блин, супермен.

– Хотите поспорить? – прищурился Митька и ударил кулаком в ладонь.

Маша поняла: да, не прост парнишка, скрутил ее, неслабую женщину, как заправский спецназовец. А она-то говорила милиционерам, что не хватило бы у ребенка сил напасть на бабульку, а уж тем более на Иру Корнееву. Похоже, она ошиблась. Сил бы хватило с лихвой. И что, интересно, он тут ошивается?

– Я иду в университет, – сказала Маша, мечтая поскорей убраться.

Нет, она не верила, что Митька может быть убийцей, но здесь, на глухой тропке за недостроенными корпусами, ей было неуютно находиться с ним вдвоем.

– А ты что здесь делаешь, Мить? Я слышала все ваши в лагерь уехали. Тебя разве не взяли?

– Не-а, – довольно протянул Гуцуев. – Я заболел.

– Заболел? Так почему же ты гуляешь?

– Так я не по-настоящему заболел. У нас теперь докторишка такой прикольный работает на практике. Я его подбил, чтоб он меня в изолятор положил, будто у меня температура. Все уехали, а я и… Вот и гуляю.

– Все понятно, – вздохнула Рокотова. – Только знаешь, этому доктору-практиканту здорово попадет. Если выяснится, что ты тут, якобы больной, по стройкам гуляешь.

– А и фиг с ним! Вам-то что?

– Мне-то… Мить, понимаешь, ваш новый доктор, Кузьма Альбертович, – мой сын. Вот такое тут мое дело.

Митька снова открыл от удивления рот. А потом густо покраснел, засунул руки в карманы и опустил голову.

– Да ладно, Мить, – попыталась утешить его Рокотова. – Кузя тоже тот еще обормот. Только ты уж не подводи его. Лучше всего иди сейчас обратно. Тебя ведь в изоляторе уже не держат. Ну, поизображаешь больного, книжечку на диване почитаешь. Мить, ты что?

Она увидела, как у Митьки задрожали губы, а на глаза навернулись слезы. Мальчик вытащил из кармана руку. В кулаке были зажаты купюры.

– Вот.

Он раскрыл ладонь.

– Тут две с половиной тысячи, даже две пятьсот пятьдесят, – сказал он Маше. – Отдайте вашему сыну.

– Да перестань, Мить, – отмахнулась Рокотова. – Думаешь, он такой худой, потому что у меня денег нет его накормить?

– Возьмите, Марь Владимировна. Это я… Это я у него украл.

Маша охнула, а Митька, не выдержав стыда, швырнул деньги прямо на землю и бросился бежать прочь.

Я видел, как они встретились. Жаль, что я был слишком далеко и не успел вовремя спуститься с высокой стены. Кто знает, чем бы закончилась их встреча, будь я в тот момент ближе к мальчишке. Слишком, слишком далеко.

Женщина торопливо зашагала по заросшей тропинке в сторону университета, а мальчишка, добежав до щербатых колонн, последний раз шмыгнул носом и полез через кусты к трубам теплотрассы. Там, под искрошившейся снизу бетонной опорой, у него был устроен тайник. Раньше мальчишка проверял его часто, даже зимой лез по пояс в снегу по сугробам и издалека смотрел, не тронул ли кто тайник. А весной, чуть снег сошел, он прибежал и с трудом расковырял еще мерзлую землю. Коробка, в которой хранилось его сокровище, тогда все-таки промокла, вода внутри замерзла, но с драгоценностью, казалось, все было в порядке, похоже, это действительно было настоящее золото. Мальчишка успокоился и снова спрятал вещицу под бетонную опору, и с тех пор больше не приходил. Но ему только показалось, что ничего не случилось. Он просто ничего не понял, да и не мог понять. Странные, необратимые и незапланированные процессы уже начались. Уникальная вещь, созданная для сухой иранской местности не была рассчитана на морозную русскую зиму и сырую оттепель. Той же ночью, «драгоценность» исчезла из тайника.