Первый этаж - Феликс Кандель

Подошел могучий парень в тугих до неприличия джинсах, – бык-производитель, – небрежно привалился к капоту, взял последний арбузный ломоть:

– На Клязьму сгоняем?

– Чего там не видала?

– Трояк сверху.

– Жарко, – сказала. – И далёко.

Парень подумал, оглядел ее, не торопясь, с пониманием, сплюнул под ноги косточки, шевельнул чудовищным, будто накладным, бицепсом:

– Порубаем, скупаемся, то-се на травке... И назад.

– Думаешь, надо?

– Не помешает.

– Иди, – послала. – Найди помоложе.

Он и пошел, играя обтянутым задом.

– Женщина, – сказал из машины старый человек с явно выраженными национальными признаками, – у вас такая профессия! Я вам завидую.

– С чего бы это?

– Она еще спрашивает! К вам люди идут.

– Вот где они у меня, эти люди!

Старый человек передвинулся по сиденью, сел на место шофера, положил на руль тонкие, дрожащие, в седых волосках руки.

– Как вы думаете, меня не возьмут в шоферы?

– Думаю, нет.

– То-то и оно... Чего я раньше думал?

И покрутил легонько руль. Поглядел вперед слезящимися, мутными глазами.

– Жарко, – сказала Аня. – Сил нет.

– Нет, – согласился. – Давно нет.

Полез из машины, вынимая себя с трудом, по частям.

– Дед, – пожалела, – какой же ты старый...

– Старый, – сказал. – Зато живой.

И пошел прочь, шаркая галошами. Затерялся в суетливой толпе.

Аня нехотя полезла в жаркую машину, погляделась в зеркальце. Поправила волосы, перевязала косынку на шее, концы расправила на стороны. Так, вроде, лучше. Так веселее.

2

Вывалился из дверей магазина мужик – чудила чудилой, по-пьяному пошел через дорогу, натыкаясь на прохожих. На улице пекло, все вокруг чуть не голые, а у этого теплая ковбойка, суконный пиджак, черные тяжелые штаны. На голове фетровая шляпа, на ногах сапоги, к груди прижат синий эмалированный таз. Сам красный, потный, как водой облитый. От одного его вида в жар бросает, температура вокруг поднимается.

Чудила рванул дверцу, тяжко плюхнулся на сиденье, загремел тазом. Глаза шалые, губы закушены, капли на усах, на бороде. Поразевал по-рыбьи рот, с трудом, по частям, вытолкнул одно слово:

– Саве-лово...

Оглядела его в зеркальце:

– На вокзал, что ли?

– На вок-зал... На вокзал!

И, озираясь на ГУМ, на распахнутые двери, в которые плотной лавиной вливался народ, забормотал тонким голосом, со всхлипыванием:

– Ад... Ад кромешный... Не приведи, Господь! И понесло, и закрутило... Щепою... Щепою!

Аня включила счетчик, медленно тронула с места, осторожно продвигалась через густую толпу.

– Во смех-то... Слабые вы, мужики, на магазины. Совсем никуда.

Вырулила в переулок.

Чудила и не услышал. Прилип лбом к стеклу, смотрел расширенными глазами, бормотал в беспамятстве:

– Народы... Экие народы! И все по суете. По суете.

Около Василия Блаженного он встрепенулся, по-старушечьи закрестился на купола. Мелко и часто.

– Остановить? – обернулась. – Посмотришь.

– А можно?

– Можно. Чего ж нельзя?

Он заколебался. Оглядел собор, площадку перед ним, увидал несметные толпы, сказал твердо:

– На Савеловский,

Повернула на набережную, прибавила скорости, опять обернулась:

– Ну, сказывай, чего купил?

– Не купил! – закричал яростно. – Не надо мне! Не хочу...

Выдернул из кармана исписанный листок, порвал в ожесточении:

– Вот вам... Вот! Вот! Понаписали... Тут и без того пропадешь!

Пустил клочки по ветру, откинулся навзничь:

– Сами... Пусть сами едут. Ничего не купил...

– А таз?

Чудила поглядел на таз, как на диковину, сказал растерянно:

– И верно... Таз один и купил...

Улыбнулся застенчиво, по-мальчишески. Заскреб подбородок. Закряхтел в смущении. А глаза прозрачные, совсем светлые.

– Эй, дядя! Да ты, никак, молодой...

А он вертел перед собой таз, повторял в изумлении:

– Когда ж я его купил? Не помню... Ей-Богу, не помню...

Аня встала у светофора, зашлась от смеха, голову уронила на руль:

– Слабые вы, мужики, на магазины, совсем никудышные...

Сзади загудели нетерпеливо, и она резко рванула с места, лихо пошла в левом ряду, рывком обходила другие машины. Маленькие руки ловко управлялись со своим делом. Как-то уютно было у нее в машине, совсем по домашнему. Все чисто, прибрано, все на месте. Картинка, вазочка, цветочек. Сама не без приятности.

– Ловка ты, – несмело похвалил чудила. – Я бы не смог...

– Делов-то!

– Не скажи. И машина у тебя ладная.

– Лайба, – отрезала Аня. – Лайба и есть. Мы ее со сменщиком на деньгах держим, а то давно бы рассыпалась. Дал одному, дал другому – они и починят.

Чудила отдышался на ветерке. Осмелел, снял шляпу, вытер лицо и шею огромным серым платком.

– Народу-то... – сказал сокрушенно. – Ну и народу у вас!

– Миллион, – похвасталась. – Одних приезжих – миллион в день.

– Миллион... – охнул. – У нас по деревне сорока нету.

Поглядел на сутолоку, на чад бензиновый, на ревущие по бокам грузовики, сказал печально:

– Посели меня тут – завтра помру.

– Не помрешь. Мы не мрем, и ты не помрешь.

– Помру, – повторил убежденно. – Я помру.

И перекрестился.

Аня углядела в зеркальце, спросила с любопытством:

– Ты что, в Бога веришь?

Как подобрался:

– Верую.

– И в церковь ходишь?

– Хожу.

Сказал – оттолкнул.

– Ишь ты, – отметила. – Верующий...

Встала у тротуара, приказала строго:

– Садись рядом. Всю шею отвертела.

Чудила пересел вперед, хлопнул себя по лбу, засмеялся тонко, заливисто, затряс эмалированным тазом:

– Вспомнил... Девка, вспомнил! Тазы-то без очереди были, я и купил. Он не нужен, таз-от, а я купил...

Но Аня смеяться не стала. Спросила строго, с пристрастием:

– Поп у вас есть?

Насторожился:

– Тебе на что?

– Интересуюсь.

Ответил кратко, неохотно:

– Есть.

– Старый?

– В годах.

– Вот позакрывают ваши церкви, – пригрозила, – тогда узнаете.

– И так уж... – буркнул. – За девять верст ходим.

– Охота была... Ноги бить.

– Дура, – просто сказал. – Дура и есть.

Дальше поехали сердитые. Аня зло гнала машину, чудила строго глядел вперед.

– К вам... – сказала обидно. – Кто к вам ходит-то? Одни старухи темные, дореволюционные...

– Темные... – скривился. – Да нонешние старухи в комсомолках бегали.

– Когда это?

– А вот тогда. В свой срок.

Аня прикинула в уме, но соглашаться не захотела:

– Сидели бы дома, на печке... На что им церковь?

– Утешит, – сказал. – Укрепит силы. Терпению обучит. Проводит в последний путь.

Подлетела к светофору, резко затормозила у самого грузовика, сказала с вызовом:

– Я сильная. Мне никто не нужен.

– А состаришься? – и поглядел остро, как булавками ткнул. – Кто утешит? Куда подашься? У вас и контор-то таких нет.

– Как так нет? – засмеялась. – А профсоюз? Меня профсоюз утешит.

И сама удивилась. Задумалась. Сказала медленно, через большую паузу:

– Надо же! В новых районах и церквей нынче не строят...

3

Углядел сбоку пестрые витрины, беспокойно завертелся на сиденье, забормотал под нос.

– Ты чего?

– Подарочек... Жене обещался...

– Давай куплю.

– Сам, – прошептал твердо. – Я сам.

Аня свернула в боковую улицу, встала у магазина.

– Иди, коли сам.

Нескладно полез из машины, потоптался в нерешительности:

– А ты не уедешь?

– За таз боишься?

– Ты что... – замахал. – Что ты! Вот уж подумала... – И попросил робко: – Дождись меня...

– Дождусь.

Побежал в магазин, грохоча сапогами, высоко вскидывая длинные ноги, а она сидела неподвижно за рулем в жаркой, плотной духоте, думала сосредоточенно. А о чем думала? Так, ни о чем.

Потом он выскочил из дверей: красный, потный, будто водой облитый.

– Христа ради! Сходи... Выбери...

– Сам-то чего?

Смял ладонью лицо, выдохнул жалобно:

– Сил моих нет... Подойти страшно!

Вместе вошли в магазин, и он забубнил сразу, кося глазом:

– Вон... Вон там... Купи это. На себя купи...

– Чего это?

– Ну... На полке...

Пошла, поглядела:

– Гарнитур, что ли?

– Не... Этого не надо.

– А чего? Хороший гарнитур. Трусики и комбинация.

– Во, во... – забубнил исподлобья. – Этого купи.

– А говоришь – не надо.

На них глядел весь магазин. Девочки за прилавком фыркали в ладошки. Старые продавщицы улыбались с пониманием. А Ане хоть бы что: пошла, выбрала, вернулась назад.

– Давай гроши. Девять рублей.

– Девять... – поразился. – Дорого.

– Не брать?

– Как не брать? Бери.

Пихнул в руку скомканную десятку.

– А какой размер?

– Как тебе. Не... – Показал глазом на грудь, вздохнул шумно: – Тут поболе... И там... И внизу... Ой! – сказал громко. – Не могу я...