Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

– Ещё раз, с третьей цифры!

И даже те, кто к тому времени умер, безропотно вскочили на ноги – и снова начали петь!

Вот и я здесь тоже пою – в мыслях перебираю цитаты из давно не слышанных песен исчезнувших групп.

Чемодан набит под завязку – там подарки для Ленки, Олега и родителей, краски, сыр, и те шмотки, которые меня заставила купить очнувшаяся после летаргии женщина. Я знаю, что эту женщину начнёт клонить в сон уже в аэропорту, но пока что она не сдается, и заставляет меня бродить по бутикам в последнее парижское утро – вместо того, чтобы спокойно посидеть в нашем саду Розье с сигаретой. Раньше я не замечала, что этот сад – типичный hortus conclusus, только вместо монастырских стен в нём жилые дома. Антон и Джереми уже уехали. Джереми оставил мне свой адрес в Лондоне. Если я вдруг… Никакого «вдруг», конечно же, не будет – все цветы рано или поздно отцветут, срезанные – завянут, а нарисованные – продадутся.

Надеюсь, что мы с Карой не опоздаем в аэропорт – заказали одно такси на двоих. Кара уже не кричит на меня, как раньше, и вообще, она очень милая женщина, хоть и напоминает порой свои коллажи. А впрочем, кто из нас не похож на свои работы? Разве что Джереми – та его статуэтка юна и прекрасна, и глядя на неё, можно додумать всё то, что не было услышано.

Он показал эскизы вчера, перед отъездом – что ж, в отличие от некоторых, Джереми не зря провел этот месяц в Париже. Он очень внимательно меня рассмотрел – и рассказал об этом бумаге, а в Лондоне расскажет вначале своей жене, потом гипсу, а затем и бронзе.

Его жена – художник-портретист с европейским именем (в обоих смыслах слова – её зовут Луиза, и её знают по всей Европе). У них две дочери, старшая – моя ровесница.

Как же это временами хорошо – плохо знать язык! Эмма Акимовна, где бы вы ни были, я торжествую. Я рада, что не смогла рассказать Джереми о том, что большую часть цветов нельзя пересаживать во время цветения, и о том, что Жанна Эбютерн хотела быть художницей, а не моделью Модильяни.

В аэропорту мы с Карой расцелуемся – и неожиданно легко расстанемся. Каждый прыгнет в свою прежнюю жизнь, будто и не было этого месяца, Парижа и садов.

Сейчас я поставлю точку – и спущусь вниз. Жан-Франсуа будет сладко улыбаться нам с Карой (уже неинтересным, вчерашним), и прокручивать в уме список дел на завтра: уборка, отчёт перед спонсорами, подготовка к встрече следующего десанта гостей: корейский фотограф, два немецких пейзажиста и граффитист из Дании. Уже доносится, долетает дыхание новых историй, запахи свежих картин и ароматы цветов, которым ещё не пришло время распуститься.

Самые прекрасные сады – на картинах, а лучшие любовные истории – те, что недорассказаны до конца. Или же вовсе – не начаты.

Дорога в никуда

Рассказ

Когда-то её научили слушать эту музыку, и c тех пор она так и слушает всю жизнь одно и то же – мода меняется, а у неё по-прежнему звучат «Talking Heads» и «King Crimson», «Dead Can Dance» и почему-то «Sparks», попавшие сюда явно из другого набора. Некоторые женщины остаются верны освоенной в молодости прическе, которая с годами становится уже не прической, а особой приметой. А здесь в этой роли – музыка, ставшая личной историей. Road to nowhere – слегка гнусавый, но бодрый голос Бирна: она стесняется открыть окно машины, вдруг кто-нибудь услышит.

Особенно – Григорий. Он любит русский рок, и спасибо, что не шансон.

Её отец – ехидный старичок, услышав имя гостя, пропел как бы в шутку:

– Не погуби души моей, Григорий!

– В каком смысле? – напрягся гость. С чувством юмора у Григория было не так чтобы очень, остроты он понимал через раз, над анекдотами – задумывался. И когда бывал взволнован, говорил словно бы чуточку подвывая. Других недостатков не имелось, да и волновался Григорий редко. Она удивилась, почему он вдруг занервничал в родительской квартире.

Это мама уговорила – уже год встречаетесь, а у нас ещё не были. Вечные «уже» и «ещё»… Здравствуйте, курточку можно здесь повесить, тапки не предлагаю. У нас можно запросто, как дома – садитесь, где желаете, берите, что хотите.

И вот она помогает маме накрывать на стол, а Григорий сидит рядом с папой и нервничает.

Не мальчик вроде бы – волноваться. Григорию уже под пятьдесят, да и она за сорок шагнула – если б можно было идти навстречу друг другу, сокращая возрастную дистанцию, через пару лет встретились бы.

В родительском доме смотрела на него чужими глазами, – а впрочем, она и раньше так делала. Вот он сидит в старом папином кресле: сильный, весь какой-то напружиненный, руки оплетены жилами, как стеблями… Скульптура, а не мужчина, скорее Давид, чем Аполлон, и как к этому можно привыкнуть? Над лицом трудился другой ваятель – этот предпочитал гармонию сложных форм – лицо Григория сразу кажется знакомым, как всякое красивое лицо. Разглядывать можно бесконечно, если хватит смелости – у неё-то долго не хватало, она первое время говорила с Григорием, глядя ему куда-то в ухо, или в шею. И даже сейчас сердце всякий раз начинало биться там, где оно вообще не должно находиться, – стоило увидеть его, пусть даже седьмой раз в неделю. Странно, что можно обладать таким лицом – и не застывать всякий раз перед зеркалом в изумлении: неужели это я, Господи? Увидишь – и дыхание собьётся, как от первой сигареты.

Тот, кто придумывал лицо Григория, отложил все прочие дела в сторону – и тщательно отделывал каждую черточку, прикладывал одну к другой, бракуя шаблоны. Разбитые маски лежали на полу, как посудные черепки, и вдруг однажды стало получаться – тогда-то мастер и принялся работать без перерывов, потому что если отвлечешься, это лицо, знакомое и непохожее ни на одно другое, тут же исчезнет. Глаза придуманы бессонной ночью – поэтому они такие черные. Посмотрит Григорий на тебя – и вот ты уже не человек, а чашка пепла: можно посыпать голову или развеять по ветру.

Мама мыла не раму, а фрукты, и, забыв, что в комнате прекрасно слышно всё, что говорят в кухне, сказала с осуждением:

– Слишком уж он красивый, дочка!

Мысль свою мама сократила на пару слов, но дочка услышала два пропущенных чётко и ясно: слишком уж он красивый для тебя.

Она-то, пусть и хорошая, но совсем обыкновенная – такого человека даже звать можно каким угодно именем, всё равно откликнется. Даже на «эй!» повернёт голову, благодарный уже за то, что позвали. Вот и лучшая подруга – Мари́на Ма́рина (первое слово имя, второе – фамилия, кошмарный сон паспортисток) – считала так же, да и не лучшие подруги проявляли солидарность: непонятно, что такой мужчина в тебе нашел, прости, конечно, дорогая, но друзья для того и нужны, чтобы говорить правду. Наверное, умеет делать что-то такое, к чему другие не способны – но об этом судачили уже в её отсутствие. Марина же Марина славилась тем, что действительно говорила всем правду, и, хуже того, выпаливала её сразу же, пока та не превратилась от времени в ложь. Когда впервые попробовала в гостях авокадо, тут же, на весь дом заявила: пахнет спермой! А ведь за столом сидели, между прочим, и дети, и пожилые родственницы…

Хорошо, что здесь нет Марины – и совсем хорошо, что они стали мало видеться в последнее время: та никак не отлипала от подруги, требовала рассказать о Григории всё-всё, ну ты же понимаешь, мне интересно, а друзья для того и нужны, чтобы делиться сокровенным.

Родители принарядились – мама в крепдешиновой блузке, папа в пиджаке. Григорий в чёрной футболке и джинсах, его не портит никакая одежда, и не украшает тоже – просто ничего не добавляет, потому что добавить здесь нечего, как и убавить.

Её родная квартира – типичная брежневка в сером доме с белыми «швами». Угощение, хоть мама и расстаралась, не из богатых – салаты, освоенные в давние времена (как Talking Heads и King Crimson), самосоленые помидоры, мясо зачем-то в горшочках. На улице – дождь, под батареями – тряпки и ведра, поскольку протекает. Даже она, дитя бедной квартирки, выглядит здесь инородным телом, что уж говорить про Григория! К тому же, он почему-то нервничает, хотя всего час назад был таким же спокойным и расслабленным, как всегда. Эта его внутренняя расслабленность с лёгким привкусом восточной лени привлекала не меньше красоты…

Ей захотелось погладить Григория по голове, как она гладила сына, когда он ещё позволял ей это делать: сейчас не даётся, взрослый стал. Уклоняется от её руки, как от удара – хватит, мам!

– У вас столько китайских сувениров, вы там бывали? Жили? – гость заводит с мамой разговор, и она вспыхивает довольная, потому что двадцать с лишним лет назад действительно провела целый год в Китае, и эти воспоминания приятно доставать с полок памяти, отряхивать с каждого пыль… Вот, посмотрите, это фарфоровое яйцо раскрашено через дырочку изнутри: китайцы, конечно, мастера, нам такое и не снилось! А вот это мне подарили в Пекине – здесь деревянная резьба изумительной красоты. Я уехала, – рассказывает мама, молодея на глазах (ей было ровно столько, сколько сейчас дочери) – учить китайцев русскому, и сделала это для сына, потому что его должны были призвать в армию, а мы все тогда боялись Афгана, вот вы, кстати, где служили, Григорий Юрьевич? Вы же ровесник нашему Андрею, я потому и спрашиваю…