Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

После обеда зашла Кара – я пригласила её войти в мастерскую, и американка долго разглядывала мои акварели. Она так крутила губами, что они двигались вправо-влево вместо с носом – это можно было истолковать по-разному.

– Фантастик! – сказала Кара, и предложила на минутку заглянуть к ней. По дороге мы столкнулись с Джереми – он был очень хмурым, но сказал, что вечером в Комеди Франсэз идет спектакль по русскому драматургу Максиму – я сразу догадалась, что это Горький, и точно так же сразу согласилась встретиться с Джереми у театра в восемь пятнадцать.

В мастерской Кары лежало несколько готовых коллажей – картины сложены из бумажных обрывков, перьев, листьев, мелькнул картонный рулончик из-под туалетной бумаги. Когда я не решаюсь сказать коллеге правду, то прячу её за удобным: «Любопытно!»

Боже, как мне не хватает здесь удобных и обжитых русских слов: английское «interesting» звучит равнодушно и вяло. Кара дёрнула плечиком, и мы пошли прочь из резиденции. Жан-Франсуа крикнул вслед, что завтра вечером приедут спонсоры, и мы должны показать им то, над чем сейчас работаем.

Кара одевается как протестный подросток из моей юности – ботинки на тяжелой подошве, куртка в замысловатых пятнах, рваные джинсы… Я выгляжу рядом с ней буржуазно – в Париже во мне после долгого летаргического сна очнулась женщина, и эта женщина таскает меня по бутикам Марэ, не ведая сострадания. Вчера я купила чудесные башмачки из тонкой кожи – сегодня выяснила, что они ещё и очень удобные.

Мы доехали в метро до левого берега, но вышли далеко от нужной станции, потому что обе плохо знаем Париж – и заблудились. Оказались на каком-то бульваре, рядом с парфюмерным магазином – оттуда так сильно пахло жасмином, что я не выдержала, и попросила американку зайти внутрь буквально на минуточку. Кара благосклонно согласилась и спросила, продают ли в России духи?

Я шла на запах жасмина, как на зов – мне нравятся чистые цветочные ароматы. Роза – это роза, жасмин – так жасмин, гиацинт – пусть гиацинт. Никаких букетов. Кара сказала, что любит ландыши. Ядовитый цветок, заметила я, и американка удивилась, really? Мы купили жасминовые духи, и спросили у продавщицы дорогу к Ботаническому саду – она махнула рукой в сторону и вверх. По пути я коряво, но вдохновенно рассказывала Каре всё, что знаю о цветах. Белая роза, по легенде, появилась из капель пота пророка Мухаммада (слово «пот» я показывала на себе, неприлично нюхая подмышку). Сатана пытался подняться на Небо, откуда его свергли, по прямым стволам шиповника – но Господь разгадал его планы, изогнул эти стволы, а Сатана – раз так! – от злости согнул и шипы. Гвоздики появились благодаря вырванным глазам несчастного пастушка, разозлившего Афродиту – выросли из этих глаз, брошенных охотницей на землю.

– Какой ужас! – искренне пугается Кара. Чтобы успокоить её, я рассказываю о фиалке – маленький нежный цветок был эмблемой Наполеона, фиалки росли на могиле Жозефины… Фу ты, опять – могила!

Слова мои не для Кары: я репетирую с ней то, что расскажу вечером Джереми. Или не расскажу – мы с ним мало говорим, но словно бы питаемся присутствием друг друга, пьём его, как растения – воду из почвы.

– Для художника ты слишком много болтаешь, – сказал мне давным-давно человек, в которого я так неудачно влюбилась в другом, далёком Париже.

Мы с Карой почти дошли до Ботанического сада, как вдруг она ойкнула и встала на месте. Я обернулась – на золотистых волосах лежала, подтекая, крупная жирная клякса. Голубь от всей души пометил мою американку. Её била крупная дрожь омерзения – меня тоже, но я всё-таки достала из сумки пачку влажных салфеток, и попыталась оттереть с золотистых волос эту дрянь, но дрянь, конечно, не поддавалась: парижские голуби хорошо питаются, не всякая чайка так сумеет… Предложила повернуть домой, но Кара сказала – нет, пойдем в сад, как договаривались. Чтобы утешить её, я сказала, что в России это хорошая примета – к деньгам! Какие странные у вас приметы, удивилась Кара. И тут же, будто мало было голубя, с поводка у худенькой старушки сорвалась вовсе не худенькая собака. Переполненная радостью, возможно, узнавшая в Каре какую-то свою знакомую из прошлой жизни, собака в три прыжка подскочила к нам и встала грязными лапами на плечи коллажистке, оставляя на куртке сочные, свежие отпечатки. Старушка извинялась, – дезоле, – Кара чуть не плакала, внезапно пошёл дождь, и Ботанический сад мы так и не увидели, спрятавшись в метро. На пути в резиденцию мы обе вымокли, «надеюсь, эту твою Кару хорошенько отмыло», пошутила вечером моя добрая мама. А я подумала, что «Кара» по-русски звучит как «Наказание» – кара небесная, вот что такое был этот наш сегодняшний поход.

Новые ботинки промокли насквозь и хлюпали, пока на сцене «Комеди Франсэз» ходили меж берёзок горьковские дачники. Артисты старательно произносили сложные русские отчества, загадочная русская душа всходила над сценой, как Луна, от меня громко пахло жасминовыми духами, Джереми взял мою руку за три минуты до антракта. Я угадала его жест ровно за секунду до этого – как всю жизнь просыпаюсь ровно за секунду до звонка будильника.

День Космонавтики, а у нас в России – ещё и Пасха. Тот редкий случай, когда космонавты на орбите всё-таки увидели Бога.

До отъезда – пять дней. Записи мои заброшены, работы недоделаны, зато мы с Джереми обошли все парижские сады и парки, от Булонского леса до висячего сада на крыше вокзала Монпарнас, от Монсури до Сен-Клу, от Пале-Руаля до Тюильри. В моем родном городе есть два дендрария, ЦПКиО имени Маяковского (с гипсовыми статуями и маньяком в анамнезе – поэтому в народе его зовут «парк Маньяковского»), есть скверы и парки, названные в честь Энгельса, Павлика Морозова и какого-то съезда комсомола. Под деревьями там лежат сметённые в кучу человеческие зависимости – шприцы, окурки, банки из-под пива.

В Париже мы ходим по паркам и садам, иногда Джереми берет меня за руку – и всё. Я искоса поглядываю на него – немолодой и некрасивый, залысины, морщины. Кара сказала, он очень известный скульптор – что всем нам и не снилась такая слава.

Я увидела его работы случайно. Когда приезжали спонсоры, они заходили к каждому по отдельности, и тем же вечером мы с Антоном встретились внизу. Решили выпить чаю в моём кафе, – итальянец сказал, что его агент пристроил несколько работ в галерею, не хочу ли я посмотреть? Мы шли до этой галереи пешком, и я устала соответствовать красоте Антона – с ним рядом нельзя быть самой собой, нужно постоянно втягивать живот и обворожительно скалиться. Он, действительно, очень красив.

Картины Антона по-прежнему походили на фотографии, а вот маленькая статуэтка, стоявшая у входа на большом кубе… Я с трудом удержалась, чтобы не схватить её – хотелось гладить, поворачивать так и этак, проводить пальцем по гладкой поверхности, и чувствовать, как он срывается в шероховатость обратной стороны. Ничего особенного, хмыкнул Антон, но лицо его тут же вытянулось – рядом лежали визитки с именем скульптора.

Я отдала бы все свои деньги (если бы они остались после трёх недель жизни в Париже) за эту статуэтку – но она стоила поистине небесную сумму.

И ведь не сказать, не объяснить, чем она мне так понравилась – ни на одном языке мира… Пыталась найти сходство с кем-то любимым, ох уж это вечное наше «похоже на». Гадаев? Кремер? Эрнст Барлах? Нет, нет и нет. Прости меня, прелестный истукан, хоть бы фотографию на память сделать – но я простеснялась, а потом, когда бы ни пришла, галерея почему-то оказывалась закрыта.

В музеи мы с Джереми ходили мало – у нас были сады, живой Ван Гог, настоящий Моне, подлинный Ренуар, неподдельная Серафина Луи. Сложно писать цветы, когда видишь перед собой не подсолнухи, кувшинки и пионы, а «Подсолнухи», «Кувшинки» и «Пионы». Фиалки волн и гиацинты пены… Париж, наконец, расцвёл, распустился, как тот капризный тугой бутон, который никак не соберётся с силами – и показывает лишь краешек яркого лепестка, как кокетка, приподнявшая юбку.

Джереми держит меня за руку, и я каждый раз думаю, что после его прикосновений она превратится в нечто другое – он может изваять её заново, сделать не такой как была, и вообще – не рукой.

На днях мы случайно забрели в сад на улице Розье – вход с улицы через двор старинного особняка. Рядовой газон, каштаны, скамейки… Я рассказываю Джереми о том, что ботанические рисунки цветов – всё равно что анатомические портреты людей, и ещё о том, что десмодиум умеет размахивать листьями, как руками, и о том, как опасен борщевик, и о том, что хурма – родственница эбенового дерева, и о том, что неопалимая купина по-русски – «огонь-трава»! Вечерами я ищу в Интернете всё новые и новые слова в гугл-переводчике – простодушном помощнике безъязыких влюбленных. Мама говорит, что очень соскучилась, «горшки» – в полном порядке, клеродендрум всё никак не отцветает, «тебя ждёт». В почтовом ящике девять писем от Олега, в каждом – ссылка на видео или полезную статью. Дуня перевела деньги за проданные «Гиацинты» – их хватит на один мизинчик статуэтки Джереми. Ленка ходила с какой-то своей подружкой в оперный театр на прогон «Травиаты» – самое лучшее, призналась дочь, это когда режиссер завопил на артистов: