Звонок мертвецу. Убийство по-джентельменски - Джон ле Карре

— Ты у нас специалист в криминалистике, — сказал Смайли. — Как выглядит наше дело с твоей точки зрения?

— Грубая и неряшливая работа, — ответил Мендель.

— Почему?

— Слишком много обрубленных, но не проверенных ниточек. Полиция толком не подключилась. Ничего ведь не проверено. Нужно за собой все подчистить. Это как та же алгебра.

— А с чего ты приплел сюда алгебру?

— Потому что там тоже следует сначала доказать то, что возможно доказать. Определить константы. На самом ли деле она ходила тем вечером в театр? Была ли там одна? Слышали ли соседи, как она вернулась? Если да, то в котором часу? Правда ли, что Феннан всегда задерживался по вторникам? И посещала ли его супруга спектакли раз в две недели, как утверждает она сама?

— И еще звонок в восемь тридцать. Подчисти и этот конец для меня, пожалуйста.

— Этот звонок сильно действует тебе на нервы, как я погляжу.

— Верно. Из всех непроверенных нитей для меня это самая важная. И сколько я ни ломаю себе над этим голову, никак не могу найти разумного объяснения. Я уже знаю расписание поездов почти наизусть. Феннан был пунктуальным человеком — часто приезжал на работу вообще самым первым и отпирал все двери. Он предпочитал поезда, которые отправлялись в восемь пятьдесят четыре и девять ноль девять. Самое позднее — в девять четырнадцать. Электричка в восемь сорок пять позволяла ему быть на месте в девять тридцать восемь. Ему нравилось быть на рабочем месте уже к четверти десятого. Поэтому он никак не мог попросить разбудить его только в восемь тридцать.

— Возможно, ему просто нравились звуки звонков, — сказал Мендель, поднимаясь.

— И еще письма, — продолжал Смайли. — Разные люди, но одна машинка. Не считая убийцы, только двое имели доступ к той пишущей машинке: сам Феннан и его жена. Если мы признаем, что предсмертную записку напечатал он сам, — а он, несомненно, собственноручно подписал ее, — то нельзя исключать, что анонимку с обвинениями напечатала Эльза. Зачем ей это понадобилось?

Теперь Смайли чувствовал, что действительно очень устал и был рад избавиться от Менделя.

— Отправляйся и займись подчисткой. Определи, какие константы мы имеем… Да, тебе ведь могут понадобиться деньги. — Смайли открыл бумажник, лежавший рядом с кроватью. Мендель взял деньги, ничуть не смутившись, и вышел.

Смайли без сил откинулся на подушку. Голова у него не просто болела — казалось, мозг раскалился и жжет череп изнутри. Он хотел позвать медсестру, но не стал, потому что она внушала ему робость. Головная боль стала постепенно стихать. Снаружи донеслись звонки «скорой помощи»[11], сворачивавшей с Принс-оф-Уэллс-драйв во двор больницы.

— Возможно, ему просто нравились звуки звонков, — пробормотал он и заснул.

Разбудили его громкие голоса из коридора. Он слышал, как старшая медсестра с кем-то спорит на повышенных тонах, а Мендель столь же горячо ей возражает. Затем распахнулась дверь, и кто-то включил свет. Смайли часто заморгал, сел в постели, прищурился и посмотрел на часы. Без четверти шесть. Мендель что-то говорил ему, почти кричал. Что он пытался ему сообщить? Что-то про мост Баттерси… Про речную полицию… Пропал со вчерашнего вечера… Смайли окончательно сбросил с себя сон. Адам Скарр был найден мертвым.

Глава 10

Рассказ девственницы

Мендель водил машину очень хорошо, но с тем ученическим педантизмом, который наверняка позабавил бы Смайли. Движение по Уэйбридж-роуд было, как всегда, почти парализовано. Мендель ненавидел владельцев автомобилей. Дайте мужчине собственную машину, и он оставит все свои человеческие качества вместе со здравым смыслом в гараже. Причем это никак не было связано с личностными особенностями. Ему доводилось видеть, например, как епископ в пурпурной мантии мчался на скорости семьдесят миль в час через оживленный жилой район, пугая пешеходов до смерти. Но машина Смайли ему нравилась. Он с удовольствием отмечал, какая она ухоженная, как продуманно Смайли поставил самое необходимое дополнительное оборудование — зеркала по бокам, лампочку, включавшуюся, если нужно было сдать назад.

Ему вообще были симпатичны люди, следившие за своими вещами и никогда не бросавшие начатого дела. Ему нравились дотошность и точность. Взялся — доведи до конца. Как этот убийца. Что сказал о нем Скарр? Молодой, но хладнокровный. Невозмутимее камня. Менделю был знаком этот тип, а теперь и Скарр с ним познакомился, даже слишком близко. Он представлял безжалостные глаза на молодом лице убийцы. Это не взгляд бешеного зверя, не бессмысленная ухмылка маньяка, а глаза, исполненные чувства собственного превосходства, уже не раз проверенного и доказанного на практике. Такое не приходит с военным опытом. Постоянное соседство со смертью на войне тоже дает опыт, но совершенно другого рода. А вот убежденность в своей непогрешимой эффективности и преимуществе над жертвой, живущая в сердце профессионального убийцы, — это гораздо опаснее. Да, Менделю доводилось сталкиваться с таким человеком прежде. Он помнил его. Тот сразу бросался в глаза на фоне остальных членов банды. Глаза бесцветные и почти лишенные всякого выражения. Никогда не улыбавшиеся. Он был действительно невозмутимее камня, причем именно поэтому пользовался, как ни странно, успехом у молоденьких девушек.

Гибель Скарра испугала Менделя всерьез. Он взял со Смайли слово, что тот не отправится к себе на Байуотер-стрит, если его выпишут из больницы. Была надежда, хотя и слабая, что противник уже считает его мертвым. Смерть Скарра свидетельствовала об одном: убийца все еще находился в Англии и тоже стремился подчистить за собой.

«Когда я оправлюсь, — сказал Смайли прошлым вечером, — мы должны будем снова выманить мышку из норки. Поманим ее кусочком сыра».

И Мендель знал, кто станет этим кусочком сыра: сам Смайли. Впрочем, если они не заблуждались относительно мотивов убийцы, то была еще одна приманка: жена Феннана. Если вдуматься, тот факт, что она до сих пор жива, красноречиво свидетельствует не в ее пользу. Но Мендель сразу пристыдил себя за такие мысли и снова переключился на размышления о Смайли.

Странный маленький упрямец, таким он ему виделся. И напоминал одного толстого паренька, с которым Мендель играл в футбол еще школьником. Не способный быстро бегать, не умевший точно бить по мячу, полуслепой, он все равно вкладывал в игру всю душу, все усердие и уходил с поля совершенно изможденный приложенными усилиями. А ведь он еще пытался боксировать. Выходил на ринг, широко расставив руки, и размахивал ими в пустоте, а рефери останавливал бой, только когда паренек уже валялся на помосте почти без сознания. Но при этом мальчишка был чертовски умен.

Мендель сделал краткую остановку в кафе на чашку кофе с булочкой, а потом въехал в Уэйбридж. Репертуарный театр располагался в переулке с односторонним движением, ответвлявшемся от Хай-стрит, где припарковаться было невозможно в принципе. После долгих мытарств ему пришлось оставить машину перед железнодорожным вокзалом и вернуться в городок пешком.

Парадный вход в театр оказался заперт. Мендель обошел здание со стороны, миновав кирпичную арку. Сбоку он обнаружил открытую зеленую дверь с длинной ручкой и нацарапанной мелом надписью «Служебный вход». Звонок отсутствовал, но из темного коридора за дверью отчетливо доносился запах кофе. Мендель вошел и двинулся по коридору, который упирался в каменную винтовую лестницу с металлическими перилами. Она вела еще к одной зеленой двери. Аромат кофе усилился, и стали слышны голоса.

— О, но всему же есть предел, в конце-то концов, дорогой мой! Если этим культурным стервятникам из Суррея угодно три месяца подряд смотреть пьесы Барри, то пусть объедятся ими. У нас будет либо Барри, либо «Кукушкино гнездо» Бена Трэверса, поставленное сто лет назад. По мне, так Барри даже лучше.

Это произнесла немолодая женщина.

Тут же ворчливо отозвался мужчина:

— Но ведь Людо всегда может возобновить постановку «Питера Пена», верно я говорю, Людо?

— Тупое предложение, — раздался еще один голос, тоже мужской.

Мендель открыл дверь и оказался за кулисами театральной сцены. Слева на стене висела толстая доска с прикрепленной к ней панелью, которая, судя по обилию кнопок и переключателей, служила пультом управления. Для того, кто им распоряжался, рядом стояло абсурдно роскошное кресло в стиле рококо: все в позолоте, с причудливо вышитой обивкой.

В центре сцены на бочках сидели двое мужчин и женщина, курившие и попивавшие кофе. Декорация являла собой палубу корабля. Под потолок уходила мачта с вантами, а большая деревянная пушка упиралась дулом в нарисованные на холсте море и небо.

При появлении Менделя разговор оборвался. Кто-то прошептал: