Маргарита де Валуа. Мемуары. Избранные письма. Документы - Маргарита де Валуа

Так, у известного историка Жанин Гаррисон о королеве Маргарите можно прочесть странные вещи: это «ветреница» [148], «прожигательница жизни» [149], которая «бросается в чувственное приключение с [...] Генрихом де Гизом» [150] и «предается запретным наслаждениям [со своим братом Генрихом Анжуйским], причем тот с удовольствием ее унижает» [151], а ее «Мемуары», – пишет тот же автор, – «отличаются редкостной фривольностью [152]. Прикрывшись вымыслами, потомки слишком быстро отказались от мысли (заново) открыть личность Маргариты с помощью ее сочинений, [233] как собственно «литературных», так и интимных [153] («Мемуаров», корреспонденции и др.). Последние представляют собой, и в этом больше не приходится сомневаться, важное свидетельство для историков, но с недавних пор они интересуют также литературоведов. Так, Владимир Шишкин, историк этого периода, через посредство настоящего русского перевода «Мемуаров» Маргариты де Валуа предлагает историческое прочтение событий. Я хотел бы, наряду с ним, представить литературный взгляд на это блистательное произведение последней представительницы рода Валуа-Медичи – королевы Маргариты де Валуа, «настоящей королевы Возрождения» [154].

Литературный мир во времена последних королей рода Валуа постоянно находился в движении, и от королевы Маргариты, последнего отпрыска этой старинной семьи, ставшей центром его притяжения, получил новый импульс для развития «bonae litterae» [изящной словесности (лат.)]. С конца XVI века наблюдается культурный и интеллектуальный перелом. Как отмечает Марк Фюмароли, этот перелом – «константа французской культуры Старого порядка, и он никогда не был таким глубоким, как при Генрихе IV и Людовике XIII. К «кризису дворянства шпаги», начавшемуся после гражданских войн, добавился кризис придворной культуры, искавшей свою идентичность после смены династии. При последних Валуа и до великих беспорядков конца XVI века придворные гуманисты пытались, часто успешно, быть связующим звеном между высшим дворянством, эволюция которого происходила в королевском окружении, и ученой элитой дворянства мантии. Знатные дамы и кавалеры могли благосклонно принимать Ронсара, следить за работами академий Баифа и Пибрака. Эти связи были разрушены долгим династическим кризисом, а также окружением короля – солдата и провинциала, каким был Генрих IV» [155]. [234]

Постепенно вся придворная и интеллектуальная жизнь вышла из-под королевского влияния. Исчезновение просвещенного общества при короле освободило место более узким объединениям, которые создавали женщины и которые возникали в частных особняках, кружкам, участники которых обнаруживали, что все еще грезят о гуманизме двора. Позже таких объединений стало больше, и эта мода, по многим причинам, коснулась нашей мемуаристки. Сначала в Юссонском замке [156], во время ее изгнания, а потом, с 1605 года, в Париже, в ее дом на улице Сены. Эти встречи аристократов и литераторов формировали взгляды знатных дам и открыто содействовали распространению новых сочинений, проникнутых ностальгией и гуманистическими идеалами. Тогда-то Маргарита де Валуа стала меценаткой, а значит, покровительницей словесности. «В этом новом облике изящного общества, – пишет Эвелин Беррио-Сальвадор, – можно усматривать реакцию просвещенных умов, которые, не находя при грубом дворе очарования остроумных бесед, укрылись в частных особняках» [157]. Маргарита взяла на себя роль дирижера этой «консерватории пошатнувшегося мира» [158], в которой «учтивость, которую там культивировали, литература, которую там ценили, идеи, которые там исповедовали, все больше приходили в противоречие с нравами и событиями своего времени» [159]. Но не следует забывать, что книжная культура Маргариты де Валуа имеет более позднее происхождение, восходя к тем временам, когда одиночество и скука в стенах крепости Юссон сочетались у нее с чтением и писательством. В «раннем детстве», когда ее растили вместе с братьями, она получила простое образование: они жили, пишет она, «скорее направляемые Природой, подобно растениям и животным, но не как здравые люди, подвластные разуму» [160]. Однако было бы [235] необоснованно утверждать, что всю эту культуру она обрела в своей позолоченной тюрьме [161]. В ее детстве первенствовали игра и беседа, несомненно, сформировавшие ее критический ум и привившие ей также вкус к прекрасному [162]. В этом отношении показательна одна из первых сцен «Мемуаров». В эпизоде, когда Генрих II, ее отец, просит ее выбрать между двумя предложенными претендентами, мемуаристка заново придумывает саму себя и вкладывает в уста юной Маргариты объяснение этого выбора, похоже, весьма удивившего короля. Словами [163], переданными прямой речью, близкой к театральному диалогу, она просто отвечает отцу на вопросы этого диалога и обосновывает свое решение безупречными аргументами. Таким образом, этот выбор порождает живую и продуманную речь. А мы знаем, как важна была для королевы Маргариты аристократическая беседа и майевтика, начиная с ее первого длительного пребывания в Нераке и до самого конца жизни. [236]

Таким образом, ее детство, первые воспоминания, изложенные в знаменитых «Мемуарах», были проникнуты гуманистической культурой, к которой постепенно добавилась эрудиция. Апелляции в виде цитат и отсылок к разным авторитетам она делает для своего друга, Брантома, в оправдание своего начинания, деликатного и чрезвычайно нового для конца XVI века. С первых же страниц, при заключении «автобиографического соглашения», если воспользоваться выражением Филиппа Лежёна, она откровенно демонстрирует свой культурный уровень: «philautie» [самолюбие] [164] – термин, позаимствованный у неоплатоников [165] и встречающийся в строках Рабле, и далее – Фемистокл, Дю Белле, Александр Македонский, Библия, Тацит [166]... В дальнейшем отсылки станут встречаться реже, но все-таки их будет немало. Вместе с Элиан Вьенно мы полагаем: чем дальше мы углубляемся в изучение сочинений королевы, тем больше ее знания становятся «абсолютно органичными для ее мыслей и речи» [167].

«Мемуары» и автобиография