Первокурсница - Виктория Ледерман

– Не успела, – коротко констатировала я. Просто невероятно, как она смогла его услышать!

Янка посмотрела на меня и засмеялась обыкновенно, уже безо всякой истерики.

– Янка, у тебя пожрать есть? – спросила я. – Что-то я проголодалась после этих шашлыков.

На наш дикий первобытный смех вылетели оба полуодетых родителя.

Глава 17

Конечно, это приключение не прошло для нас даром. Янка через два дня свалилась с высокой температурой, а я отделалась насморком, вылезшей на губе безобразной простудой и изрядно севшим голосом. И хорошо, потому что болезнь никак не вписывалась в мой плотный график. Нужно было подтягивать хвосты перед зачетной неделей.

В субботу, 24 декабря, было последнее занятие по латыни, которую вся наша тринадцатая английская на дух не выносила и от которой всегда старалась увильнуть. Доцент Лебедева, рассеянная возвышенная дама, постоянно витала в лазурном поднебесье. Она обожала музыку, литературу и латынь. Мы часто на этом играли. Когда Лебедева впархивала в кабинет с пушистой копной волос и светлым мечтательным взглядом, из-за стола поднималась наша каланча Света Тимошенкова, у которой был исключительный слух и голос, и затягивала гимн всех студентов «Гаудеамус». Естественно, на латыни. А мы тут же подхватывали, кто как мог. Наши слабые голоса тонули в мощном сопрано Светки и приятном теноре Бориса, и мы даже не заботились учить слова, знали только первый куплет и поддерживали наших запевал выразительным мычанием. Куплетов там было минимум восемь, а когда они все заканчивались, Светка плавно переходила на второй круг. Лебедева никогда не прерывала наше пение, при первых же звуках «Гаудеамуса» она замирала, глядя в окно невидящим взором, и лишь тихонько постукивала отполированными ноготками по столу. При хорошем раскладе нам удавалось занять двадцать – двадцать пять минут от пары.

Сегодня после тринадцатого куплета «Гаудеамуса» доцент Лебедева объявила, что хочет лично разобраться с каждым на предмет получения «автомата». Мы оживились, и каждый с затаенной надеждой стал ждать своей очереди.

Самыми первыми удостоились «автомата» Тимошенкова и Горохов. У них было всего по одному пропуску, сказала Лебедева. Да и пели они всегда хорошо, поняли мы. Потом зачеты были выставлены сразу троим – Гамановой, Дорофеевой и Хижняк. Им удалось запомнить огромное количество крылатых выражений. Потом «автоматом» была награждена Белова за хорошую работу на уроках. Мы превосходно знали, что под этим подразумевается. Белова, единственная из нашей группы, приезжала в институт на своей машине. И Лебедева часто просила ее смотаться на другой конец города по ее, лебедевским, делам. Так что зачет, несомненно, был заслуженный. Таким же образом освободили еще троих с разными формулировками. Остались только я и отсутствующая по болезни Псигина.

– Эти две студентки придут в назначенное время, третьего января, в десять часов утра. Список вопросов возьмете в деканате. И нужно знать не менее пятидесяти крылатых фраз, – объявила Лебедева. – На этом закончим. Выходите потихоньку, чтобы не мешать тем, кто еще занимается.

Я буквально приросла к месту от отчаяния. Получается, что я хуже всех? Получается, что весь Новый год я буду долбить эти мерзкие падежи, в то время как вся наша группа будет веселиться? И третьего числа я одна потащусь на аудиенцию к нашей милой латинистке? Есть справедливость в этом мире?!

– Иди к ней, – посоветовал мне Горохов, видя, что я чуть не плачу от огорчения. – Иди, она сегодня в ударе, из нее великодушие так и прет.

– Что я ей скажу? – жалобно взглянула я на Борьку.

– Ты в покер играешь? – неожиданно спросил тот.

– Нет. При чем тут покер?

– Блефуй, лапа моя! Надо уметь блефовать.

– В смысле?

– Эх, Александра Порфирьевна! Всему тебя учить надо.

– Васильевна я.

– Тем более. Скажи ей, что хочешь сдать зачет сейчас, потому что после Нового года у тебя мама ложится в больницу и на твоем попечении остаются две малолетние сестренки. Ну или братишки, не важно.

– Сдурел? – задохнулась я. – А если она спросит меня?

– Не спросит. За ней кент приехал. В мерседесе ждет, я видел, – хмыкнул Борька. – У нее нет времени на тебя. Иди, пока она еще в деканате. Я сам собирался так сделать. Отличная идея. Дарю.

Я собрала волю в кулак и пошла. Что я, не сумею сыграть примерную студентку-зубрилку? Смогла же освободить себя и Янку от двух бритых мутантов и невредимой добраться до дома!

– Елена Робертовна! – твердо и с достоинством, как учил Горохов, произнесла я, поймав Лебедеву на пороге деканата. – Позвольте мне сдать зачет сейчас. Я уже брала вопросы в деканате, готовилась целую неделю и надеялась, что сегодня вы меня сможете выслушать.

На ее лице отразилась растерянность. Наверно, подумала о своем кенте в мерседесе.

– Но у вас зачет третьего числа, – как-то неуверенно произнесла она.

Тут я изложила ей Борькину трагическую версию, заменив маму бабушкой, а малолетних сестер парализованным дедушкой. Маму и сестер легко вычислить по личному делу, а дедушку с бабушкой никак не проверишь.

Взгляд Елены Робертовны метнулся на часы, потом на меня, потом снова на часы. Она никак не могла решить, что же ей со мной делать. Да, действительно, Борька знал, что говорил.

– Значит, вы совершенно точно можете ответить на любой вопрос? – колеблясь, спросила Лебедева.

– На любой, – хладнокровно подтвердила я, хотя внутри у меня все оборвалось. И добавила:

– Спрашивайте.

Несколько секунд она смотрела на меня, обдумывая ситуацию, и за это время меня успело кинуть два раза в жар и три раза в холод. Ну, Борька, погоди, подумала я. Если она сейчас задаст мне вопрос, я тебя найду и задушу. Вот этими вот слабыми дамскими ручками. Будешь знать, как строить подлянки одногруппникам!

– Давайте зачетку, – сказала наконец Лебедева. – Но только из уважения к вашим больным родственникам!

Я догнала Борьку на остановке и в самом деле чуть не задушила в объятиях. Даже в щечку чмокнула от извергающегося из меня чувства благодарности.

– Вот так вот, лапа моя! – сказал Горохов, смеясь и отряхиваясь от снега, в который я его повалила. – А ты говоришь – при чем тут покер.

Примчавшись домой, я принялась лихорадочно готовиться к сегодняшнему вечеру. Переворошила весь гардероб и самые нужные вещи обнаружила, конечно же, в стирке. А те шмотки, которые могли бы их достойно заменить, ехидно торчали из кучи неглаженого белья. Да, что и говорить, забросила мамуля домашнее хозяйство. Никакой теперь надежды на нее. И дома совсем перестала появляться, и вкусными обедами не кормит. Интересно, долго ли это у нее будет продолжаться? Не отощать бы вконец за брачный период двух престарелых мамонтов.

Я делала себе укладку и с каждой минутой ощущала, как закладывает нос и усиливается ломота в правом виске. Да и в горле нещадно першило и сохло. Не расклеиться бы на сцене, с опаской подумала я и, найдя в маминой аптечке аспирин, выпила сразу две таблетки.

Наконец я соорудила на голове что-то более приемлемое для всеобщего обозрения, наскоро перекусила надоевшими сосисками и помчалась на остановку. И только в маршрутке, когда хотела попросить водителя остановиться на Пионерской, вдруг обнаружила, что у меня пропал голос. Ну просто начисто! Рот открывался, губы шевелились, а голоса не было. Сколько я ни напрягала свои несчастные голосовые связки, ничего, кроме едва различимого сипения, из меня не вылетало.

Я вихрем ворвалась в институт, вопя от отчаянья и страха. Вопила я, естественно, молча, про себя. И никто вокруг не догадывался о постигшем меня несчастье. Как, оказывается, это страшно – быть немой. Даже и передать нельзя, насколько одинокой и ущербной чувствуешь себя в такой ситуации.

«У меня нет голоса!!!» – нацарапала я на бумаге и сунула под нос главе нашего студенческого театра. Та подняла на меня непонимающие глаза:

– Ты о чем, Барс? Какого еще голоса?

Я показала на свое горло и для наглядности пошевелила губами, после чего театрально развела руками, чтобы до нее дошло наконец, какая катастрофа постигла весь СТЭМ. Роль у меня, конечно, не первого плана, но довольно важная, и без меня наша миниатюра теряет всякий смысл. И как они будут выкручиваться, совершенно непонятно! Весь текст – на английском языке, и его еще надо выучить, прежде чем играть.

– Слушай, – нетерпеливо произнесла наша предводительница, – сейчас не до тебя. Через полчаса начинаем, а у нас еще сцена не подготовлена. Скажи прямо, что тебе надо, и гримируйся.

Я даже ногой топнула от отчаяния. Как можно быть такой тупой? Объясняют же тебе по-человечески – нет голоса! Я с новой силой заколотила себя по горлу и с остервенением стала тыкать пальцем в записку. Видимо, выражение лица у меня сделалось совершенно зверское, и наших театралов проняло. Они обступили меня, растерянно охая и ахая, задавая совершенно бессмысленные вопросы и давая не менее бессмысленные советы: