Право на творчество. Судьбы художниц Российской империи - Надежда Дёмкина

Встряхнув головой, словно соглашаясь с кем-то, Анна Петровна Остроумова встала с подоконника, подхватила сверток со своими рисунками и этюдами и направилась в мастерскую к профессору Академии художеств Василию Матэ. Она рассказала ему обо всем и попросила взять ее на диплом. Матэ согласился.

Через год Аня защитила диплом по гравюре. Ее сокурсники так и не узнали, почему она вышла из мастерской, и не понимали как ее решения, так и в целом увлечения гравюрой.

Репин не здоровался и не общался с Остроумовой 12 лет…

Кто знает, не будь этой ссоры, решилась бы Анна так бесповоротно посвятить себя гравюре или долго бы еще выбирала между резцом и кистью. На стороне гравюры была и физиология: ведь однажды, надышавшись испарениями масляных красок и растворителей, художница обнаружила у себя аллергию. И в дальнейшем ей пришлось в основном заниматься графикой, оставив масло в прошлом. Когда хотелось писать, а не вырезать, Остроумова бралась за акварель и в этой технике тоже достигла больших высот. Но гравюра стала ее настоящей любовью и делом всей жизни.

Конфликт с Репиным оказался не последним препятствием на пути. Остроумовой пришлось много лет доказывать окружающим, что гравюра — полноценный отдельный жанр искусства, что художница имеет право получать за свою работу достойные деньги, что она вообще может работать (даже в начале XX века это казалось чем-то неприличным для девушки из хорошей семьи). К счастью, Анне повезло с соратниками из объединения «Мир искусства», которые сразу разглядели ее талант, поверили, поддержали заказами.

Такое же понимание и поддержку она всегда получала от своего мужа химика Сергея Лебедева. Да, Репин был прав, и голоса многих художниц, которые долго и трудно получали образование в XIX веке (да и сейчас, что уж говорить!), затихают после того, как у них появляется семья, и объективных причин тому очень много. Немногим удается сочетать полноценную профессиональную самореализацию с семейной жизнью. Это всегда итог компромиссов и уловок, опыта и уступок, которые невозможно перенести в другую семью, с другими условиями. Но Анне повезло.

История их любви драматична: на тот момент, когда они поняли, что любят друг друга, Лебедев был женат. Им пришлось ждать его развода два года, скрывая свои чувства. К тому же художница сомневалась — не помешает ли работе семейная жизнь. Вот душераздирающая цитата на эту тему (свои записки Анна составила на основе дневников, которые вела всю жизнь):

«Меня мучает мысль о моем будущем — смогу ли я работать? Мои гравюры! Мое искусство! Здесь собственного желания мало. Энергии и настойчивости мало. Главное — как сложатся обстоятельства моей замужней жизни. Если придется бросить искусство, тогда мне погибель. Ничто меня не утешит — ни муж, ни дети, ничто. Для того чтобы я была спокойна и довольна, не работая в искусстве, во мне должно умереть три четверти моей души. И тогда, может быть, я спокойно буду проходить мой жизненный круг в моей семье. Но я буду калекой. Этого я не смогу скрыть от моего будущего мужа, и это будет достаточной для него причиной чувствовать себя несчастным»[41].

К счастью, отношения Анны и Сергея стали по-настоящему партнерскими. Остроумова с юмором повествует, что не умела готовить и вообще заботиться о хозяйственных вопросах, когда они поженились. Но никогда речь не шла о том, чтобы художница не занималась своим искусством. Она очень трогательно рассказывает, как муж-ученый летом помогал ей носить доски, мольберт и прочие приспособления для пленэра, когда у нее был горячий сезон. А она, в свою очередь, поддерживала его зимой, принося обеды, когда он задерживался допоздна в лаборатории, работая над опытами по созданию синтетического каучука. Более того, в речи на юбилее научной деятельности Лебедев отметил, что именно на гравюрах жены научился красоте и лаконичности выражений для своей научной работы.

Позже Анна переживет смерть любимого мужа, переживет войну и блокаду в любимом Петербурге — Ленинграде, переживет голод и обстрелы — все так же ежедневно работая…

«С ранних лет у меня бывали припадки уныния, меланхолии и депрессии… Меня мучили неразрешимые вопросы. Мне не хотелось жить. Казалось, что я ни к чему не способна! Что у меня ничего не выйдет из моего рисования, что у меня нет способностей, нет дарования… Моя мечта была, чтобы после моей смерти что-нибудь от меня осталось людям. Какой-нибудь след. И для этого я была способна принести любые жертвы… Когда я рассказывала об этом маме, она говорила:

— Выйдешь замуж, будут дети, вот тебе и след. Они вместо тебя будут жить.

— Это не то! Я сама хочу жить после смерти. Я, сама я! Как вы все этого не понимаете!»[42]

Этот крик «Я, сама я!» стоит у меня в ушах. Как будто бы это крик всех женщин во все времена. На самом деле, наверное, не всех мучит такое острое желание, как терзало Остроумову, но само это стремление за пределы своего собственного бытия делает ее очень современной и близкой. Как будто она моя сестра, моя подруга и между нами нет целого века. Не стремясь к эмансипации, в своих жизненных целях она опередила свое время.

Хрупкая, небольшого роста девушка сидит на стульчике для пленэра. В руках у нее не альбом и не кисти; она держит доску и резец и острым лезвием вынимает древесину, оставляя на доске понятную пока только ей самой паутину линий. Изображение будет затем напечатано на бумаге, и, значит, сейчас художница вырезает его зеркально. Резцы для гравюры остро наточены, а дерево, хотя и мягкое, липовое, требует усилий, чтобы снять слой. Работа эта не из простых, нужны и сила, и ловкость, чтобы не порезаться, и точность, потому что исправить ошибку невозможно, придется начинать все заново. А если речь идет о цветной гравюре, то все, что одного цвета, должно быть вырезано на одной доске, — сколько цветов предполагается на финальном изображении, столько и досок нужно изготовить (не считая цвета самой бумаги). А при печати все эти цветные оттиски должны идеально совпасть на одном листе, не сдвинувшись ни на миллиметр. Словом, помимо того, чтобы быть художником, гравер должен быть еще и мастером, филигранно владеющим сложной техникой.

«Я никогда не любила лишних слов и жестов. Меня особенно интересовала линия как таковая. Линия, в которую слиты многие линии. Линия как синтез, но полная силы и движения. Линия, проведенная по линейке… — мертвая линия, но