И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе - Найджел Рааб

ташкентском землетрясении – об Ашхабаде практически не упоминалось: центральные газеты вроде «Правды» вскоре и вовсе забыли о туркменской трагедии, предоставив ее освещение быстро оправившейся от потрясения местной прессе.

Реакция в печати на случившееся в Ашхабаде была обусловлена рядом факторов. Сталинское правительство было отнюдь не заинтересовано в том, чтобы в столь непростое время признаваться в потенциальной слабости. В отличие от Ташкента в 1966 году, Ашхабад не являлся образцово-показательным городом, незадолго до того побывавшим в фокусе международного внимания; это был вполне заурядный и не слишком важный город на южной окраине огромной советской империи. Несмотря на то что Ашхабад находился куда ближе к международным границам страны (всего лишь в пятидесяти километрах от Ирана), чем Ташкент, это направление интересовало тогда Советы значительно меньше прочих. Когда «Нью-Йорк таймс» впервые сообщила о подземных толчках в этом регионе, указывалось, что их эпицентром являлся как раз иранский город Мешхед (или Машхад), расположенный в двухстах семидесяти километрах от Ашхабада[112]. Эта американская статья лишний раз подчеркивает примечательный геологический факт: землетрясения шутя преступают человеческие границы. Схожим образом и «Правда», сообщая об иранском землетрясении, полностью проигнорировала его «приобретенный» характер, считая произошедшее в Ашхабаде сугубо советским, внутренним делом. И даже спустя много лет один советский автор с гордой уверенностью писал о том, что Ашхабад удалось восстановить без малейшей помощи со стороны [Клычмурадов 1977: 4].

Правительственную реакцию на ашхабадское землетрясение можно условно разделить на две стадии. Во время первой – то есть в дни сразу же после землетрясения – власти одновременно пытались проводить оперативные спасательные мероприятия, а также не допускать паники. Строительные бригады разбирали завалы, со всех уголков Союза перебрасывали врачей, а в центре бедствующего города разбивался палаточный городок. На второй же (и куда более продолжительной) стадии правительство принималось за восстановление пострадавших районов и в целом за разработку долгосрочных градостроительных планов. Данная стадия потребовала более активного участия со стороны государства, выявив также и границы его влияния, как только ситуация относительно нормализовалась.

Отчеты с описанием ситуации непосредственно после землетрясения ужасают. К примеру, члены местного профсоюза утверждали, что все центральные площади и улицы города были завалены пострадавшими и трупами. Повсюду на улицах лежали «разлагающиеся тела», наполняя воздух чудовищным зловонием[113]. Советская власть гордилась тем, что даже в моменты великой опасности граждане умели сохранять хладнокровие; однако в отчетах по ашхабадскому землетрясению почти сразу же начинают мелькать эпизоды безудержного мародерства и грабежей. Так что параллельно со спасательными операциями власти также принимали и «экстраординарные меры» для того, чтобы пресечь повальное воровство; проще говоря, вор карался «немедленным расстрелом»[114]. Сталинский рецепт борьбы с мародерами был радикально отличен от брежневского: двадцатью годами позже Брежнев распорядился, чтобы ташкентские воры и спекулянты просто получали небольшие тюремные сроки.

Возникновение угрозы мародерства также потребовало от граждан в известной степени способности к самообороне. Наливкин в своих воспоминаниях рассказывает, что у местной тюрьмы обвалились стены и «две бандитские шайки, только что пойманные», запросто выбрались на свободу, раздобыли оружие и принялись грабить. Местные жители с ужасом ожидали развязки двухчасовой перестрелки милиции с бандитами. Ввиду подобной ситуации жители организовались в дозорные дружины, которым в случае необходимости предписывалось стрелять на поражение. Когда же на следующий день Наливкин добрался до Академии наук, многие его коллеги уже были вооружены [Наливкин 1989: 11]. Эта агрессивная юстиция отнюдь не была лишь проявлением бесчеловечной жестокости сталинской эпохи; скорее она стала следствием того, что в сложившейся ситуации новая сверхдержава не могла обеспечить закон и порядок.

Пока местные жители боролись за свою жизнь, советские власти усердно аккумулировали им на помощь ресурсы, которые самыми разными способами доставлялись в пострадавший город. Поскольку железнодорожное сообщение было нарушено, а тысячи служащих пропали без вести, государству требовалось найти иные средства перевозки[115]. И уже вскоре в Ашхабаде приземлились первые самолеты с медикаментами, а тяжелораненые были с их помощью эвакуированы в госпитали соседних республик. Самолеты курсировали между Ашхабадом и расположенными неподалеку от него Тбилиси в Грузии, Баку в Азербайджане, а также чуть более удаленным Ташкентом в Узбекистане [Наливкин 1989: 15]. Переброшенные из Москвы и из республиканских столиц врачи уже в скором времени обратили площадь Карла Маркса, с ее помостом на случай какого-либо торжества, в лазарет под открытым небом. Не меньшей проблемой, чем персонал, являлись медикаменты и расходные материалы, поскольку все местные аптеки лежали ныне в руинах [Наливкин 1989: 13]. Словом, все необходимое для жизни опустошенного города летело из самых разных уголков страны: москвичи сдавали кровь для пострадавших, в Ленинграде собрали несколько тысяч пар обуви, другие республики присылали картошку [Клычмурадов 1977: 57–61] или строительные материалы вроде древесины, и так далее[116]. Красная армия отрядила несколько батальонов солдат на разбор завалов и спасение выживших [Клычмурадов 1976: 20].

В позднесталинскую эпоху к подобному вспомоществованию принуждались все союзные республики, о чем после с помпой сообщалось в местной прессе – что ничуть не удивительно – как о плодах дружбы народов. «Туркменская искра» восхваляла помощь Ашхабаду от дружественных республик, уверяя, что «только советские люди, воспитанные большевистской партией в духе дружбы народов», способны преодолеть столь страшное бедствие[117]. И в этой счастливой семье народов русский народ почитался за «старшего брата»[118]. Ясное дело, хвалебные дифирамбы не обходили стороной и товарища Сталина – «родного нашего отца», лично оказавшего громадную поддержку бедствующему городу[119].

Вместе с тем вышеописанная «дружба» вносила в происходящее в Ашхабаде ряд существенных отличий как от того, что ранее было в Крыму, так и от того, что после будет в Ташкенте. Когда случилось землетрясение на Крымском полуострове, у РСФСР было относительно немного рычагов воздействия на остальные республики, а потому их участие в процессе помощи Крыму было незначительным, хоть ВЦИК[120] и надеялся заручиться их поддержкой[121]. В случае с Ашхабадом остальные республики побуждались и вынуждались к помощи, однако она не была ни столь объемной, ни столь систематической, каковой станет в дальнейшем. Основная помощь Ашхабаду предоставлялась чаще в виде поставок продовольствия или строительных материалов, нежели в командировании тысяч рабочих со всех уголков Советского государства. Внутренняя миграция, сыгравшая столь значимую роль после землетрясения в Ташкенте, в Ашхабаде практически не имела места. Таким образом, радикально изменило демографическую картину Ашхабада именно число жертв землетрясения, а не внешний приток рабочей силы.

Более того, участие в помощи было распределено между республиками отнюдь не равномерно: когда в Москве постановили восстанавливать Ашхабад, отдельно оговаривалось