Том 7. Моникины - Джеймс Купер

— Прочтите вслух то, что доставило вам такое удовольствие!

Она не стала спорить и дрожащим от волнения голосом прочитала следующую заметку:

«Его величество всемилостивейше соизволил пожаловать Джону Голденкалфу из Хаусхолдер-Холла в графстве Дорсет и Чипсайда в Лондоне, эсквайру, титул баронета Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии».

— Сэр Джон Голденкалф, имею честь выпить за ваше здоровье и счастье! — воскликнула она в восхищении, просияв, как утро, и омочив пухлые губки в вине, менее алом, чем они. — Фрэнсис, налейте себе бокал и выпейте за нового баронета!

Седовласый дворецкий с большим удовольствием исполнил ее приказание, а затем поспешил вниз, чтобы сообщить новость другим слугам.

— Ну вот, Джек, общество сделало свою связь с вами более тесной, каков бы ни был ваш вклад в его дела.

Я тоже был рад, потому что известие обрадовало ее и показало мне, что лорд Пледж не лишен чувства благодарности (хотя он позже при случае заметил, что своей удачей я обязан главным образом «надежде»). Я никогда, кажется, еще не смотрел на Анну с такой любовью.

— Леди Голденкалф — это все-таки звучит неплохо, дорогая Анна!

— В применении к одной, пожалуй, да, сэр Джон, но не в применении к тысяче!

Анна засмеялась, вспыхнула, снова залилась слезами и убежала.

«Какое я имею право играть чувствами этой чудесной, искренней девушки? — сказал я себе. — Очевидно, эта тема расстраивает ее. Анна не в силах вести подобное обсуждение, и недостойно мужчины настаивать на его продолжении. Я должен помнить, что я джентльмен, а теперь еще и баронет, и… никогда в жизни я больше не заговорю об этом».

На другой день я простился с мистером Этерингтоном и с его дочерью, объяснив, что намерен отправиться на год или на два путешествовать. Добрейший священник дал мне ряд дружеских советов, польстил мне, высказав уверенность в моем благоразумии, и, горячо пожав мне руку, просил меня помнить о том, что его дом всегда будет моим. Выйдя от отца, я с тяжелым сердцем отправился к дочери и застал ее в маленькой гостиной, которую я так любил. Она была бледна, сдержанна, но приветлива и спокойна. Мало что было способно нарушить небесную безмятежность этой чудесной девушки. Если она смеялась, ее веселье было тихим и умеренным; если плакала, ее слезы напоминали дождь с неба, все еще озаренного солнечным светом. И только когда чувство и природа властно заявляли о себе, какой-нибудь неудержимый порыв, свойственный ее полу, выдавал ее душевное состояние, как это дважды случилось совсем недавно на моих глазах.

— Вы собираетесь покинуть нас, Джек, — сказала она, протягивая мне руку ласково и без притворного равнодушия. — Вы увидите много новых лиц, но ни одно из них…

Я ждал окончания фразы, но Анна, как ни старалась овладеть собой, так и не закончила ее.

—В моем возрасте, Анна, и при моих средствах мне не пристало оставаться дома, когда путешествия манят людские сердца, если я могу так выразиться. Я уезжаю, чтобы ближе узнать людей, чтобы мое сердце открылось им и я избежал бы жестоких угрызений, которые мучили моего отца на смертном одре.

— Хорошо, хорошо! — прервала она с рыданием. — Не будем больше говорить об этом. Да, вам лучше попутешествовать. Итак, прощайте и тысяча — нет, миллион добрых пожеланий счастья и благополучного возвращения! Ты вернешься к нам, Джек, когда тебе наскучат картины чужой жизни!

Это было сказано с такой мягкой настойчивостью и такой подкупающей искренностью, что чуть не опрокинуло всю мою философию. Но я не мог вступить в брак со всеми женщинами в мире, а отдать свою привязанность только одной означало бы нанести смертельный удар развитию тех возвышенных принципов, которым я решил служить и которые должны были сделать меня достойным моего богатства и украшением человеческого рода. Однако если бы мне сейчас предложили королевство, я и тогда не мог бы произнести ни слова. Я обнял Анну (она меня не оттолкнула), прижал ее к сердцу, запечатлел на ее щеке пылкий поцелуй и удалился.

Ах, Анна, как больно мне было расстаться с твоей безыскусственной, открытой и кроткой доверчивостью, с твоей лучезарной красотой, с твоей чистой привязанностью и со всеми твоими женскими добродетелями, для того лишь, чтобы воплотить на деле мою вновь открытую теорию! Долго еще я ощущал тебя подле себя, — нет, это чувство никогда полностью не покидало меня, подвергая мою стойкость суровому испытанию и грозя с каждым новым шагом укоротить все удлинявшуюся цепь, которая по-прежнему приковывала меня к тебе, к твоему очагу, к твои алтарям! Но я восторжествовал и отправился бродить по свету с душой, открытой всем божьим созданиям, хотя твой образ по-прежнему жил в сокровенных тайниках моего сердца, сияя женственной прелестью и безупречной чистотой, как переливчатый огонек, таящийся в глубине бриллианта.

  ГЛАВА VI

Воспоминания о глубоком чувстве, владевшем мною в этот важный период моей жизни, в некоторой мере нарушили логическую связь повествования, и, быть может, читателю остался несколько неясным вопрос о новых источниках счастья, открывшихся моему разуму. Поэтому несколько пояснительных слов, пожалуй, не будут здесь лишними, хотя я намереваюсь больше говорить о своих поступках и о тех удивительных событиях, о которых вскоре поведаю миру, а не заниматься разъяснениями.

Счастье, счастье и на земле и в мире ином, было моей неизменной целью! Я надеялся прожить жизнь полезную, исполненную благожелательности к людям, и не стать на смертном одре жертвой страха и позднего раскаяния. С тех пор как я услышал предсмертные сожаления моего отца, я не переставал размышлять о том, каким образом достичь своей цели. Пусть пошлым умам это покажется странным, «о ключ к этой возвышенной тайне я получил на выборах в городке Хаусхолдер, внимая словам лорда Пледжа. Подобно другим важным открытиям, тайна эта, если ее постигнуть, оказывается очень простой, и ее легко сделать доступной даже для самых тупых умов. Впрочем, так, собственно, и должно обстоять дело с любым принципом, столь тесно связанным с благополучием человека.

Общепризнано, что счастье — единственная законная цель всех человеческих объединений. Те, кем управляют, уступают часть своих естественных прав во имя мира, общей безопасности и порядка, но все остальное неотъемлемо принадлежит им. Правда, различные народы сильно расходятся во мнениях по вопросу о том, сколько нужно отдавать и сколько оставлять себе. Но все эти отклонения от золотой середины — не более как причуды человеческих понятий о справедливости, и они нисколько не влияют на принцип. Далее, по единодушному мнению мудрейших и лучших из людей или, что сводится к тому же, наиболее ответственных, тот, кто сделал наибольший вклад в дело общественного процветания, естественным образом наиболее и подходит для управления делами общества. Под вкладом в дело общественного процветания принято понимать умножение тех интересов, которые занимают нас в наших повседневных заботах, или того, что в просторечии именуют собственностью. Этот принцип оказывает свое действие, заставляя нас поступать правильно, ибо наши крупные вклады неизбежно претерпели бы ущерб, если бы мы начали поступать неправильно. Наш тезис теперь ясен, как ясны и его предпосылки.